Когда Вильхельм сказал ей, что хочет покинуть семью и самостоятельно добиваться успеха в жизни, Дортея еще не понимала этого… Добрый мальчик был исполнен сыновней преданности и заботливого стремления облегчить ее участь — ведь ей надо было думать о будущем всех детей. Но когда Клаус сегодня вечером сказал, что решил свое будущее, не посоветовавшись с ней, она различила в его голосе нотки, словно говорящие: если вы, матушка, попытаетесь остановить меня теперь, когда с нами нет больше отца, единственного человека, который мог бы удержать меня от того пути, по которому я намерен пойти, вы почувствуете, что я умею отвечать на силу силой, и тогда мы перестанем быть друзьями…
Пустая болтовня! Четырнадцатилетний мальчик еще ребенок. Он еще даже не конфирмовался. Это капитан Колд забил ему голову всякой чепухой. Доброму капитану доставляет удовольствие восприимчивость его ученика, ему приятно посвящать мальчика в подробности своего ремесла, приятно учить его фехтовать и стрелять. Вот он, решив, что этот способный, красивый и сильный подросток мог бы стать видным офицером, и выложил ему свои соображения, а ребенок обрадовался и все принял всерьез…
Дортея досадовала на капитана. На что это похоже — вбивать пустые мечты в голову чужого ребенка! Если она и испытывает к капитану симпатии, это еще не дает ему права полагать, будто она одобрит, что ее дети станут игнорировать желания их покойного отца, — а ведь капитан прекрасно знал, какую неприязнь Теструп питал к военной карьере. Кроме того, ее чувства к капитану Колду заметно остыли, когда она узнала, как легкомысленно он был готов порвать со своей любовницей. Если поведение Марии Лангсет и нельзя назвать безупречным, ее преданность капитану и трогательная забота о его благополучии заслуживали иной награды. Пусть эта история стара, как мир, пусть тысячи экономок во всем мире ежедневно разделяют судьбу Марии, а тысячи отцов легкомысленно ломают счастье своих детей, если обеспечение их будущего связано с определенными неудобствами, — разве это освобождает капитана от моральной ответственности?..
Дортее хотелось высказать капитану все, что она думает о его попытке оторвать от нее сына, очень хотелось…
Клаус, думала она, Клаус! Неужели ей суждено увидеть в одном из своих детей такую же rancune[27], такое же нежелание пойти по пути, выбранному родителями, какое чувствовала она сама, когда мать выдала ее за Бисгорда? Но ведь она-то любит своих детей! Они не были для нее помехой, которую ей требовалось устранить со своего пути, всей душой она стремилась только к их счастью и настаивала на своем праве руководить их первыми шагами во взрослой жизни.
Йорген Теструп был потерян для нее более безвозвратно, чем если бы ей удалось закрыть любимые глаза и принять его последние наставления. Скоро она покинет Бруволд, который столько лет был их общим домом. Ей предстоит самостоятельно решить все мучительные юридические и денежные формальности, прежде чем она сможет начать налаживать новое существование своей семьи, причем в очень стесненных условиях. Но детей, этот их общий выводок, ответственность за который легла теперь исключительно на ее плечи, она хочет увезти с собой из Бруволда, не потеряв ни одного.
С болью в сердце Дортее приходилось признать, что ее старшие сыновья уже не такие несмышленыши, какими она их считала. В ней клокотал гнев при мысли, что Даббелстеену чувство приличия было присуще в еще меньшей степени, чем она полагала. Мамзели в переулках Грённегаде — просто невероятно, чем этот человек развлекал своих учеников! А его рассказы о недостойном поведении пастора Мууса в студенческие годы!.. Он определенно забавлял этой болтовней не только Клауса. Вильхельм наверняка тоже все это слышал, но он ни при каких обстоятельствах не признался бы матери, что учитель посвящал их в столь непристойные материи. Вильхельм отличался врожденным благородством и чувством приличия. А маленький Бертель… Откуда ей было знать, всегда ли этот безответственный учитель считался с невинностью ее мальчика? Бертель отказался ходить в пасторскую усадьбу и заниматься с тем учителем, но причина его отказа могла крыться не только в избалованных пасторских дочках, — возможно, он чувствовал, что не сможет, не краснея, смотреть в глаза пастору Муусу.
Правда, Дортея и сама в детстве в доме отчима получила от прислуги, старух и детей арендаторов весьма подробные сведения о разного рода предметах, и она никогда не призналась бы взрослым в гостиной, что ей известно нечто подобное. Однако ей это не повредило — она не скрывала, что испытывала определенное любопытство к известным темам, но разговоры в кухне и на скотном дворе внушили ей стойкое отвращение к порокам и страх перед ними. Она помнила, как одна старая скотница описывала жертв сифилиса с провалившимися носами, — Боже, скольких бессонных часов стоил ей один этот рассказ! Дортея была уверена, что Вильхельм испытывал такое же стойкое отвращение, когда Даббелстеен знакомил своих учеников с темными сторонами столичной жизни. А бедный Бертель, как, должно быть, его мучили и пугали такие рассказы, если он слышал их.
Но Клаус был из другого теста, Дортея не понимала его столь же хорошо, как понимала Вильхельма и Бертеля, она только чувствовала, что он совсем другой. Перед ней снова возникли его раскрасневшееся лицо и горящие глаза, когда она застала его фехтующим с капитаном. У нее закололо сердце при воспоминании о том, как блестящий клинок показался ей продолжением его красивой мальчишеской руки. И изо рта у него пахнуло коньяком, когда она помогала ему надеть сюртук. В нем не было заметно ни страха, ни стыда, когда он дал ей понять, что ему многое известно о непристойных путях в мире взрослых. Напротив, и в его голосе, и в выражении лица был скрытый вызов, словно он втайне забавлялся. Словно хотел сказать ей: есть кое-что, в чем курица не должна учить цыплят.
Да-да, курица, собирающая под крылышко своих цыплят, это ей так понятно! Она осталась вдовой, с целым выводком птенцов разного возраста — от почти взрослых до только что вылупившихся из яйца; сумеет ли она теперь удержать их всех при себе…
Сперва Дортея хотела потребовать от капитана объяснений — как смел он так вскружить голову чужому ребенку, что тот готов проявить непослушание? Потом решила оставить все как есть. Возможно, Клаус принял всерьез несколько случайно брошенных слов. Она только поставит бедного мальчика в смешное положение, если затеет объяснение с капитаном.
Зубчатые вершины елей, одевших холм, темнели на фоне светлого неба, и зелень лугов гасла на глазах, когда Дортея въехала на двор Фенстада. Спокойный Гнедой вдруг дернулся, словно хотел отпрянуть в сторону. Высокая, немного сутулая женская фигура вышла из тени между жилым домом и погребом.
Дортея сжала вожжи, сердце от страха чуть не выпрыгнуло у нее из груди. Она сразу поняла, что это и есть та загадочная Сибилла, о которой она столько думала в последние месяцы. Цыганка приветствовала ее из темноты низким голосом:
— Мир тебе!
Дортея объехала полдвора и остановилась перед конюшней. В ту же минуту цыганка беззвучно, как дух, возникла рядом с Гнедым. Старый конь опять дернулся, но цыганка положила руку ему на шею и издала несколько тихих гортанных звуков, а потом начала распрягать Гнедого, который еще не совсем успокоился.
— Добрый вечер, — приветствовала ее Дортея. — Надеюсь, в доме еще не все спят? — Света в окнах было не видно, стояла мертвая тишина. И словно на краю этой тишины с вершины холма послышалась разливистая трель дрозда.
— Все, милостивая госпожа, вам придется довольствоваться моими услугами. — Голос цыганки звучал низко и довольно приятно. Льстивые интонации, характерные для людей ее племени, исчезли, в словах Сибиллы слышалось мягкое дружелюбие. — Я отведу вашу лошадь в загон.
Женщина и Гнедой слились в одну тень, когда цыганка повела его за собой между дворовыми постройками. Глухо стукнула калитка.
