Это ведь тоже целый процесс, но процесс весьма странный. И здесь человек пишет «челобитную», — да только просит он в ней очаровательную «ответчицу» осудить его самого, затем с бьющимся сердцем ожидает «ответа» и в самой вежливой форме составляет «ответ на ответ»; при этом грубым словом «отказать» даже не пахнет, ответчице он ни за какие блага мира ни в чем не перечит, наоборот — соглашается на все ее условия и обещает ей и небо и землю. Одним словом, это процесс шиворот-навыворот, который любой ценой необходимо проиграть. Приходится совсем переродиться, стать любезным, предупредительным, самоотверженным, что от стряпчего требует великого напряжения сил.

И если не будет слишком уж унизительного «встречного иска», то вскоре следует «окончательный приговор», в котором определяется день свадьбы, программа отбытия, прибытия и прочие благоглупости.

Да только не так-то легко все это складывалось.

Отец девушки господин Калап был человек упрямый; он полагал, что каждый дворянин такой же полновластный хозяин на своем подворье, как и его высочество наместник.

Уже внешний вид дома позволял угадать, чем дышит его хозяин.

В нише фасада стоял с непокрытой головой какой-то святой: даже каменотес счел за благо изобразить его без головного убора в знак высокого уважения к его милости хозяину и особого почтения к строкам, что выбиты были под статуей:

По надписи этой сразу было видно, что за особа в доме проживает. Это человек чванный, гордый, себе цену знать должен. Он ведь не кто-нибудь, а почтенного комитата избиратель, который привык, что и сам вице-губернатор льстит ему да кланяется. И разве в том только дело, что он избиратель!.. Куда господин Калап повернет, туда и все мелкое дворянство округи потянется! Шурья, да кумовья, да родичи в седьмом колене, да еще те, кто в родственники набивается, на Эржике поглядывая. А кто же не заглядывался на Эржике? Единственная дочь, к тому же красавица писаная! Не из тех красоток, что по асфальту улицы Ваци семенят, на которых наш глаз с охотой останавливается. В них все искусство и блестящая ложь, к их красе не один мастер-художник руку приложил, от химиков до куаферов включительно. А у Эржике все свое, подлинное: и черные волнистые волосы, и алые губки, и оживленное сияющее личико, и белоснежные зубки, и наивная, естественная веселость, не отравленная затхлым салонным запахом пачулей, и сохраненная в неприкосновенности свежая поэзия невинности.

Однажды вечером покуривал господин Калап у своих ворот трубку; взглянул он на облака справа, затем слева, зевнул, повернулся и поглядел на облака, что за его спиной в небе проплывали. С довольной физиономией констатировал, что погода завтра будет хорошая, и, вынеся такое решение, словно точку поставил с помощью старой своей пенковой трубки, выпустив огромный клуб дыма, который и сам мог бы за облако сойти в крохотном государстве какого-нибудь немецкого монарха.

Взгляд господина Калапа лениво блуждал по окрестностям. С дальних гор, где вскоре загорятся пастушьи костры, переходил он на волнующие посевы пшеницы, что с таинственным шепотом колыхал вечерний ветерок, так что казалось, они бегут от него; потом на дорогу, где виднелись клубы пыли, издалека доносился звон колокольчика, предвещавший возвращение домой стада. Из пыли постепенно вырисовывалась фигура быстро приближавшегося всадника; на спине черной коренастой лошадки — трансильванки восседал молодой человек господского вида в серых со множеством пуговиц штанах для верховой езды, синем куманском доломане, круглой шляпе с узкими полями и белым пером.

— Добрый вечер, дядюшка! — поздоровался незнакомец, приподняв свою разбойничью шляпу. — Что это за село?

— Карикаш.

— Далеко ли до города?

— Трубок пять будет, — неохотно пробурчал господин Калап.

(В те времена так счет милям вели. Выкурит путник-мадьяр трубочку — вот тебе и отечественная миля; счет этот, правда, не больно точен, но зато прост: по крайней мере, табличек не требуется, что пройденный путь указывают. Коли не изменяет мне память, славный Андраш Дугонич даже книгу свою так на главы делил: «Первая трубка табаку», «Вторая трубка табаку» и т. д. *. И кто знает, потому ли он так сделал, чтобы заголовками этими равнодушную публику расшевелить, или затем, чтобы высмеять таким манером задыхающуюся в собственном жиру нацию, которая печатную бумагу только для «разжигания трубки» и употребляла.)

Всадник, казалось, раздумывал:

— Да, многовато все же…

Господин Калап не отозвался.

— …для моего коня, — добавил путник для ясности. — Не скажете, где тут в селе заночевать можно?

— Везде, — кратко ответил господин Калап и ткнул каблуком в ворота, которые со скрипом распахнулись.

— Немалый путь я проделал, — опять заговорил незнакомец.

Господина Калапа это не интересовало.

— Пятый комитат проезжаю.

— Гм! Бывает, — буркнул господин Калап, однако не полюбопытствовал, откуда прибыл путник.

— Вы, сударь, и впрямь немногословны, — заметил незнакомец.

Старик только головой кивнул: так, мол, оно и есть. Что он, дурень, языком зря молоть? Довольно и того, что ему, дворянину, размышлять приходится, словно какому-то еврею-спекулянту! Но уж разговаривать — нет, увольте! А мужик — он на то и существует, чтобы по движению губ господина своего понимать.

Молодой человек соскочил с лошади, предоставив ее заботам дворового, который щелкал тыквенные семечки тут же во дворе, а хозяин пошел к дому, пропустив впереди себя гостя, навстречу которому, словно для пущей торжественности, из сеней выпрыгнули четыре волкодава. По их оскалу было ясно, что они чрезвычайно расположены к живому обмену мнениями с незнакомцем, а тонкую его плетку вообще не принимают в расчет; однако их оппозиционные настроения тотчас же остудил гневный взгляд господина Калапа — псы сразу присмирели и, подобострастно виляя хвостами, удалились: даже неразумные твари и те обязаны склониться перед дворянином, стоит ему бровью повести!

— Ай, Чиба, молчать! — успокаивала собак в сенях Эржике; но, увидев молодого пришельца, покраснела, слова замерли у нее на губах, и она молниеносно одернула юбку, съехавшую набок, пока девушка возилась на кухне.

— Добрый вечер, красавица-сестрица, примете ли гостя?

— Добро пожаловать! — поздоровалась Эржике. — Милости просим.

И распахнула державшуюся на ремне кухонную дверь, что открывалась в «первую» комнату.

— Пожалуйте, будьте как дома!

Путник вошел. Это была чистая, истинно дворянская комната, со старомодными, обитыми кожей стульями, громоздким, застекленным шкафом и широким столом посередине; вдоль стен стояли сундуки и кофры с нарисованными на них или выбитыми гвоздями удивительными птицами — пеликанами. За дверью вколочен был крюк, а на нем содержался целый арсенал: старая сумка с вышитой зеленым шелком косулей, которая, правда, не страдала чрезмерной верностью натуре, но вполне могла послужить исходным материалом для фантазии охотника; из сумки выглядывали жестяные трубочки со смертоносным порохом и прочими принадлежностями; все это прикрывало висящее там же фамильное ружье, из которого господин Калап обычно стрелял бешеных собак — правда, через окно, из комнаты, чтобы, не дай бог, драгоценную персону свою опасности не подвергать; однако сам он, несмотря на сию предосторожность, подвергался значительно большей опасности, нежели разгуливающие под дулом зловредные твари, для истребления которых из гуманных целей он вынужден был прибегать к инструменту, оставшемуся со времен Альвинци *. В мирном согласии с описанным выше ветхим инструментом на крюке висела и другая принадлежность арсенала — ржавая булава, что когда-то, согласно устному преданию, сверкала в руках Матиса Калапа; а ведь предание — будто снежный ком: чем дальше его катят, тем больше он становится; так и господин Матяш Калап превратился сейчас в памяти его потомков в такого великого героя, что самого Пала Кинижи * за пояс заткнул. Стены комнаты украшали портреты комитатских губернаторов — с безусыми лицами и в париках, — под каждым подпись строк в пятнадцать со всяческими званиями и титулами, — а над дверью красовался семейный герб — карабкающаяся на дерево коза и подпись на синем поле: «Insignis nobilis familiae Kalap»[67].