Итак, открытие мраморной доски должно было состояться в Ворши, где и поныне стоит отчий дом всемилостивейшего властителя нашего, есть и комната, в которой произвела его на свет героическая мать *.

Акошу Малнаи только этого и надо было. Бросив все дела, он сел на «курилку» (так называл он с великим презрением железную дорогу), дабы совершить паломничество к священному месту. Я, как посланец Общества Кишфалуди *, ехал тем же поездом и вдоволь наслушался о равенстве, о демократии, так что должен был признать (хотя сам я не склонен к таким крайностям), что наконец-то нашел поистине благородно мыслящего человека, который действительно чувствует так, как говорит. Он был сама добродетель, воплощение Христовой кротости. Я так представляю себе Льва Толстого.

Увы, голод не менее серьезный вопрос, чем проблема демократии. Спустя некоторое время, когда Малнаи уже всласть излил свою душу, сетуя на то, как далека еще Венгрия от верного направления, перед нами встал более жгучий вопрос: как далек от нас Серенч? Оказалось, до Серенча еще порядочно.

Но наконец мы прибыли. Поезд в Серенче стоял более часа, и мы могли спокойно пообедать. Мы все сошли (в купе, кроме нас, ехало еще трое делегатов) и, как волки, ринулись к выставленным яствам.

Наскоро насытившись, дядя Акош за черным кофе снова принялся излагать свои демократические идеи, как вдруг в открытую дверь бочком вошли два серенчских крестьянина и остановились перед ним.

— День добрый, ваша милость, — заговорил старший из них. Малнаи обрадовало, что народ умеет распознать своего человека, и он дружески протянул руку обоим крестьянам.

— Вы ко мне?

— Ага, — ответил, кивнув, крестьянин, тот, что помоложе.

— А кто вы такие, дорогие друзья?

— Я — Йожеф Боросло, а это мой кум Михай Варга.

— Ну и чем я могу быть вам полезен, Йожеф Боросло и Михай Варга?

Михай Варга почесывал за ухом, будто подыскивая там нужные слова, чтобы как можно почтительнее изложить дело.

— Дак вот, загвоздка-то в том, значит, как бы это сказать, про усы ваши, то есть…

— Говорите-ка пояснее, хозяин, — подгонял его Малнаи. Тогда Михай Варга толкнул в бок Йожефа Боросло:

— Валяйте вы, кум, все же вы, кум, на год дольше у попа прослужили.

Это был предлог, чтобы передать слово Боросло, который и поведал затем вполне толково, как они с кумом поспорили насчет усов Малнаи: настоящие они или ненастоящие. Теперь уж осталось только поглядеть на них поближе — и вся недолга. Так что, мол, уж позвольте их потрогать!

Малнаи улыбался. Возможно, ему и было немного досадно, по улыбка не покидала его лица. Да и как иначе держать себя другу народа? Он улыбался и подыскивал какой-нибудь компромисс.

— А на что вы поспорили? На много?

— На много, — убежденно ответил Михай Варга.

— На что же?

— На его пять литров, — воскликнул Боросло победоносно.

— А что, если бы я поставил вам эти пять литров, и на том бы делу конец? — приветливо предложил великий демократ.

Оба в один голос запротестовали:

— Никак нельзя. Это уже вопрос чести, кто из нас больше смыслит в усах. Нам, сударь, ваше вино ни к чему.

— Ну что ж, — заметил Малнаи принужденно, — мне нравится в народе проявление чувства собственного достоинства. Итак, Боросло, что утверждаете вы?

— Что усы ненастоящие.

— Вы проиграли спор: они настоящие, — заявил Малнаи. Михай Варга весело гикнул.

— Ну, что я говорил? Что от кофеи они еще не так могут вырасти.

Йожеф Боросло покачал головой.

— Нет, кум, дудки! Ты меня не проведешь! С чего это я должен верить этому барину? Ведь я его даже не знаю. Пускай сперва покажет.

— Извольте, приятель, — согласился Малнаи, с кротостью ягненка склонив голову к крестьянину, чтобы тому легче было подобраться к его усам.

Зрелище начало привлекать внимание окружающих и становилось комичным; в зале ресторана уже многие поглядывали в нашу сторону, даже поднимались с мест, чтобы лучше видеть, мы сами тоже от души смеялись. Малнаи кипел негодованием, по коль скоро ты прославленный демократ, так уж будь им всегда и при всех обстоятельствах.

Йожеф Боросло приступил к осмотру усов с добросовестнейшей обстоятельностью: сначала он их посучил двумя пальцами, как женщины щупают материю, затем то же сделал с бородой: не иначе ли шуршит? Потом снова вернулся к усам, подергал за один беличий хвост (ибо усы Малнаи рыжеватым оттенком и пышностью действительно напоминали беличьи хвосты). Потом подергал другой ус, чтобы убедиться, на самом ли деле он коренится в коже или держится на каком-нибудь клею.

Великий демократ охнул:

— Ссс! Послушайте, земляк, не дергайте так сильно! Потом он сжал губы и стал терпеть.

Боросло теперь уже брал волоски в отдельности, дабы выяснить, не наставлены ли усы чужим волосом, он мусолил пальцы и водил ими вдоль волосков, затем дышал на них, но так ничего подозрительного и не обнаружил.

— Побей же бог эти усищи, — бурчал он недовольно. — Как это они такие вымахали!

Он качал головой и бранился, а мы давились со смеху. Малнаи вертел глазами, губы его дрожали, вены на висках набухли.

Боросло теперь выпустил усы и отступил.

— А ну, станьте-ка, сударь, усами к солнцу!

Он разглядывал их на расстоянии двух-трех шагов, склонив голову набок и прищурив один глаз. Смотрел пристально, не отрываясь, наконец его прорвало:

— Проиграл я. Плачу, кум. Будь оно неладно!

Будто камень свалился с сердца у нашего героя, когда он увидел, что спорщики направились к дверям. Но Боросло, который все не мог смириться со своим проигрышем, в дверях остановился: а что, если в усы хитроумно всучена часть волос с бакенбард?.. Этого-то он и не разглядел как следует!

Тут он повернул обратно, подкрался сзади к уже безмятежно разговаривавшему Малнаи и большой грубой своей ладонью хлопнул его по плечу.

Старый господин вздрогнул и обернулся. Его глаза налились кровью. За спиной у него снова стоял Боросло.

— Что вам? — крикнул Малнаи возмущенно. Боросло глядел на него и усмехался.

— Понял, где тут собака зарыта… Все знаю… Усы-то свиты из бороды…

— Ну, вот что… Убирайтесь-ка отсюда! Надоели!

— Э, нет, коли уж я тут, стало быть, погляжу.

И крестьянин без долгих разговоров вцепился обеими руками в усы и бороду Малнаи, чтобы отделить их друг от друга и произвести осмотр на разделявшей их меже — проверить, сколько волосков приблудилось со щек на верхнюю губу. Однако у Малнаи терпение окончательно лопнуло, лицо стало белым как мел, отхлынула надменная кровь, он вскочил, вытолкнув стул из-под своих старых костей, и, схватив Боросло за шею, начал его душить, приговаривая дрожащим от злобы голосом:

— Ах ты, сукин сын! Мужицкое отродье! Да как ты смеешь? Да знаешь ли ты, кто я? Вот тебе! На тебе! Получай же, хам!

Депутаты повскакали с мест, стыдясь разразившегося скандала, пытались успокоить, уговорить Малнаи:

— Полно тебе, Акош! Брось, Акош! Выпусти человека! Задушишь ведь. Одумайся, Акош, ты же демократ!

Акош бросил на нас уничтожающий взгляд, затем клокочущим яростью голосом прошипел:

— Дьявол вам демократ, а не я. Никогда им не был и не буду. Срази меня гром, если я еще раз произнесу это слово! Ненавижу мужичье. Всыпать бы им всем по двадцать пять палок! По двадцать пять! — рычал он.

К счастью, раздался звонок, нужно было расплачиваться и бежать на поезд. Но и тут Малнаи не сразу еще пришел в себя; он делал вид, будто забыл уже инцидент, однако тот уголок его сердца, что был посвящен демократии, если только был в нем такой уголок, захлопнулся (по крайней мере, на этот день), — зато тем сильнее забил ключ из другого уголка, где обретался культ Ракоци.

Пыхтящий поезд все ближе подвозил нас к священному месту. Земпленские долины и горы наполняли наши сердца воспоминаниями. И там вот была битва, и на той вон поляне…