Вот почему с третьим своим господином, мнившим себя хозяином над людьми, Тамаш Олей имел немало мелких трений. Ну, да большой беды в том не было. Один-другой барашек, поднесенный исправнику, не мог разорить Олея. Зато блеянье такого барашка тут же запирало на замок уста правосудия.

Олей не относился к числу людей сентиментальных — да и у кого бы ему было научиться чувствительности? Он ведь и с людьми-то не соприкасался — только с овцами. А эти терпеливые животные не страдают подобным недостатком; они всем довольны. И все же наш герой обладал неким инстинктом и той врожденной силой, которой бог, наверное, для того и наделяет самые дикие и примитивные натуры, чтобы порой заставить их все же обращать лицо свое к небу.

Анику он любил, пожалуй, ненамного больше, чем своего любимца-барана, но коль скоро богу угодно было взвалить на его плечи заботу о младенце, то не мог же он выбросить девочку на съедение волкам, — а потому нанял кормилицу, которая и вырастила ее. Ныне Аника — уже взрослая девушка; она сама готовит тминный суп и «демику» *, сама кроит и шьет Олею и его подпаску белье.

…Аника уже научилась всему, что знала ее матушка.

Конечно, Олей очень жалел свою Бориш, когда она умерла. Хорошая, добрая была женщина, упокой господи душу ее. Она вполне заслужила достойные похороны с троекратным колокольным звоном; два часа над ее гробом читались поминальные псалмы. Люди, что живут внизу, в деревне, и вечно колют чем-нибудь глаза друг дружке, придя на похороны, поставили Олею в вину, что «дикий лесной зверь» даже и не плакал по Бориш, ни одной слезы не проронил.

Но ведь Олей не был знаком с деревенскими обычаями. Не плакал — потому что не плакалось. Откуда ему было знать, что этого требуют приличия! Молчаливые деревья Брезины не научили его фальшивить.

Умерла его Бориш, нет ее и никогда уж не будет. Молча, с непокрытой головой, проводил он ее к месту вечного упокоения; после похорон расплатился со священником и кантором *, потом горестно нахлобучил на глаза широкополую шляпу и зашагал к своему загону, крытому красной черепицей.

О чем же, интересно, мог он думать по дороге?

Перед ним вилась старая, сотни раз исхоженная тропинка, но Олей все же не узнавал ее. Ему казалось, что бредет он по чужим местам. И куда подевалось брезинское хозяйство? Все стояло на том же месте, что и раньше: впереди поднимались вершины гор, у их подножья лежал шелковистый луг, рассекаемый быстрым ручейком, во дворе был колодец с колесом, а позади загона — большая колода. Все, все на месте, все, все такое же, как и прежде, и тем не менее — все не то и все не так… Чего-то не хватает, какая-то пустота образовалась в доме, и безлюдно стало вокруг.

Волшебную Брезину словно подменили — и насколько же она стала печальнее!

А знал ли он почему?

Впрочем, и теперь еще, спустя шестнадцать лет, когда он лежит на будничном своем сюре подле стада, пасущегося по склону горы, и шаловливый ветерок доносит до его слуха из долины мечтательные песни Аники, — в воздухе, в мириадах его частиц, вдруг нет-нет да и зазвенит трепетным таинственным шепотом чей-то голос:

«Тамаш!..»

Этот голос прилетает откуда-то из леса, из-за деревьев, и потом снова пропадает в лесу, волной пробегает по траве, по кустарникам, а затем во всей Брезине воцаряется глубокая тишина. Сердце у овчара начинает сильно колотиться, он быстро вскидывает поникшую голову. Прозвучит ли еще раз это «Тамаш», произнесенное таким родным, давно знакомым голосом и подхваченное, наверно, эхом шестнадцать лет назад с тех прелестных алых губ, что за эти годы в сырой земле уже превратились в пепельно-серый прах.

И брезинское эхо на протяжении шестнадцати лет все дальше и дальше разносит этот голос; лес — лесу, ручей — ручью, и вот, совершив огромный круг, голос снова вернулся сюда, достиг слуха Олея и проник ему прямо в сердце… А может быть, тут совсем не то?

Может быть, тень его покойной жены бродит меж деревьев и это она позвала его своим ласковым, кротким голосом? А может, голос этот еще в те давние времена запечатлелся у него глубоко в сердце и теперь снова как будто обрел крылья?

Овчар вскакивает и хватается за голову. Большой желтый гребень, которым были заколоты его длинные, до пояса, волосы, упал наземь, и волосы рассыпались по мускулистым плечам. Одна прядь запуталась в медной пряжке.

Но Олей ничего не замечает. Он напряженно вслушивается и пристально всматривается в обступающую его со всех сторон зелень.

О, да ведь мало ли что приходит на ум тому, кто сорок лет подряд беседует с лесом, со скалами, с облаками!

А вдруг ему только приснилось, что Бориш умерла?.. Ведь это же был ее голос! Действительно, ее голос!.. Овчар потрясает в воздухе кулаками.

Кто осмелился подражать ее голосу?!

Помрачневшим взором озирает он окрестность. Книзу опустились голубые озерца глаз, словно придавленные сверху белками.

Но ничего он не увидел, ничего не услышал. На лугу мирно пасутся овцы; баран с колокольчиком тупо, в упор смотрит на него; подпасок сладко спит, растянувшись на траве; листва на деревьях не шелохнется; даже птицы и те молчат.

Кто же тогда звал Олея? Кто знает?

Может быть, сама эта немая тишина, меланхоличную, полную таинственности гармонию которой нарушает лишь однотонное жужжание пчел?

Если бы хоть кто-нибудь мог сказать, о чем жужжат пчелы в Брезинской долине!

Известно ли им что-нибудь о том, как долго скитаются тут, в горах, души мертвецов, уже обратившихся в прах?

Овчар снова ложится на траву и, подперев рукой голову, задумывается. Странные это мысли!

У того, кто заимствует думы свои у лесных деревьев и крутых скал, у горного потока и кочующих облаков, думы эти никогда не оскудевают.

Та великая таинственная загадка, что окутывает величественный лик природы, наполняет и эту дикую душу, говорит ей что-то свое, и душа откликается на ее речи.

Не верьте тому, что Олей не способен мыслить.

Он мыслит, но это все же еще не мысли, ибо они растекаются, как расплавленный свинец.

Это хаос, смутный и неясный, не обретший формы; это — черная ночь, самый мрак которой и есть свет. И свет этот — извечная поэзия.

Олей размышляет обо всем, но своими мыслями не делится ни с кем. Он раздумывает развлечения ради, и это — отнюдь не плохое развлечение. Разве что иногда печальное.

Редкий день, чтобы ему, как и сегодня, не вспомнилась жена и чтобы не задумался он над бренностью бытия, над тем, что однажды наступит и его черед расстаться с жизнью — он превратится в тихого недвижного покойника, его отвезут на кладбище, и никогда больше не увидит он ни Брезину, ни загон с красной крышей, ни девять вожаков-баранов, ни сотню бархатистых тонкорунных овец, подобных которым нет во всем мире. А солнце все так же будет сиять, как и сейчас, и лес будет все так же таинственно шептаться, как и сегодня, и по весне будет вырастать трава, и вода в ручье разливаться, а потом замерзать, и опять молоденькие барашки весело будут резвиться по знакомым окрестным кустам, — и только его уже никогда здесь не будет…

Но как бы в ответ на его печальные думы в долине звучат песенки Аники, и душа его вдруг наполняется приятным сознанием, что жизнь все же продолжается.

— Жаль, что не мальчик родился, — вздохнул Олей и резким движением швырнул свой посох в середину стада, отчего овцы испуганно шарахнулись в стороны и сбились в кучки.

Пусть и они чувствуют, что их хозяин во гневе, — так он сообщает им свои угрюмые мысли.

А тем временем внизу, у загона, льются все новые и новые песни, грустные и печальные словацкие песни…

И как это политика пробралась в Брезинскую долину, где щебечут только птицы? Кто занес сюда эти щемящие сердце воспоминания о минувших боях и связанных с ними надеждах? Воздух? Да, это он принес их тайком, облекши в поэтические одеяния. В таком виде они — желанные гости. Сегодня их поет Аника. А лесные птицы притаились и слушают. Уже завтра их будет пересвистывать дрозд.