— Это и хорошо, что у нас много работы, — говорил он в таких случаях. — Бездеятельность в условиях полярной зимовки — самая опасная штука.

Были впрочем у них и дни отдыха, — это когда тишина снежной пустыни сменялась дикими завываниями пурги. Бури достигали страшной силы, и тогда уже ничего не оставалось, как целыми днями лежать на нарах, задыхаясь от дыма задуваемого очага. В бурю опасно было удаляться от зимовья даже на десяток шагов: не успеешь опомниться, как собьет с ног, завертит, закрутит, и пропал, — замерзнешь раньше чем найдешь жилье. В такие-то дни даже самые спокойные люди начинали нервничать. Одним из таких Бегичев считал Натальченко, но скоро убедился, что ошибся. В одну из таких бурь, когда охотники уже пять дней не покидали зимовья, их жилище было атаковано двумя белыми медведями. Наткнувшись на полузанесенную снегом хижину, любопытные звери очевидно хотели узнать, что находится под бревнами; в то время как один из медведей, забравшись по снегу вверх, стал пробовать прочность крыши, другой пошел прямо в лоб, стараясь высадить дверь избушки. Охотники в этот момент спали, но неистовый лай собак, находившихся в передней части зимовья, тотчас же поднял их на ноги.

Взявшись за ружья, они распахнули дверь и столкнулись с непрошенном гостем. От неожиданности медведь попятится, став на всякий случай на задние лапы. Три выстрела один за другим уложили зверя на месте, а другой бросился наутек. Не желая упускать ценной добычи, Бегичев погнался было за зверем, но тот скоро скрылся. Боцман повернул назад, а когда он приблизился к избушке, навстречу ему неожиданно прогремел выстрел.

— Эй, стойте там! — крикнул он, но в это время мимо его уха просвистела вторая пуля.

— Да перестаньте стрелять, это я! — снова закричал он и подбежал к стрелявшему в него человеку. — Ты что, парень, ослеп что ли?

— Фу ты, чорт! — начал оправдываться тот. — Совсем разнервничался… Я принял тебя за медведя…

— Да я же тебе кричал.

— Ну, что же, что кричал, говорю — развинтился.

— Действительно развинтился, в десяти шагах не видит, в кого стреляет.

— А ты не шатайся, — вдруг ни с того ни с сего разозлился парень. — Уложил бы, вот тебе и был бы медведь. Чорт!.. — И он разразился потоком ругательств.

Таким образом Бегичев оказался виноват в том, что его чуть-чуть не подстрелил этот человек.

Это был Натальченко.

Возможно, что полярная ночь и дикие завывания пурги начинали действовать и на этого крепкого парня, превращая его нервы в тряпки, но все же выражать свою нервность стрельбой в людей было пожалуй немного странно — так ведь можно было перестрелять всех обитателей зимовья.

Но как бы то ни было, с этого момента Натальченко резко изменил свое отношение к Бегичеву. С виду доброжелательный раньше, теперь он не скрывал своей неприязни к нему. Он придирался к каждому слову, сказанному Бегичевым, критиковал его поступки, не стесняясь при этом в выражениях. Остальным охотникам было ясно, что Натальченко умышленно ищет ссоры с Бегичевым, чтобы свести с ним какие-то счеты. Но какие счеты могли быть у Бегичева с этим человеком, которому он не сделан ничего плохого?

Не придав никакого значения случаю во время охоты на медведя, Бегичев не обращал внимания на выходки парня. Когда же Натальченко становился особенно невыносимым, стараясь так или иначе вывести Бегичева из себя, тот спокойно говорил:

— Ты сегодня нервничаешь, мне лучше уйти.

Брал ружье и куда-нибудь уходил.

Полярная ночь наконец кончилась. В конце февраля в первый раз показалась солнце. Сначала оно выглянуло лишь одним краешком, на другой день — до половины, а затем выкатилось все — огромное, багровое, словно только что вымытое свежей кровью. С каждым разом оно поднималось все выше, и дни стали быстро нарастать. Полярная пустыня вдруг повеселела, как веселеет угрюмое лицо, осветившееся улыбкой; сверкая алмазными брызгами, она уже не казалась такой холодной и мepтвой, как при таинственном свете северных сполохов.

С приходом солнца изменилось и настроение людей в зимовье. Морщины на лицах разгладились, глаза смотрели бодрей, исчезла беспричинная раздражительность. Даже Натальченко прекратил свои выходки, превратившись опять в уживчивого добродушного парня. Можно было подумать, что на него и в самом деле так подействовала беспросветная тьма полярной ночи, но долган Николай, судивший о людях по первому впечатлению, меньше всего доверял этой перемене.

Оставшись как-то с Бегичевым наедине, он сказал ему:

— Слушай, боцман, будь осторожен с этим рыжим…

— В чем дело? — удивился тот.

— Ты думаешь, что это все так, случайно, как бывает иногда на охоте, а по-моему у этого человека не чистая совесть.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Натальченко хочет твоей смерти.

— Вот так раз! — рассмеялся Бегичев. — Чем же это я ему помешал? У меня нет с ним никаких счетов.

— Этого я уж не знаю, а только верно говорю: берегись. На охоту вдвоем с ним не ходи…

Случайности, о которых говорил долган, были следующие. В одной из них снова играл роль медведь. Это было уже в начале апреля. Возвращаясь с осмотра песцовых ловушек, охотники заметили на прибрежных льдах трех медведей. Один из них был убит ими наповал, а другой, раненый, попытался было уйти, но несколько выстрелов вдогонку свалили его. Первыми к медведю подошли с одной стороны Бегичев, с другой Натальченко. Думая, что зверь мертв, охотники подошли к нему шагов на двадцать, но в это время медведь поднялся на ноги. Ближе к нему находился Бегичев, а потому зверь и пошел прямо на него. Для боцмана в этом не было ничего страшного, потому что он достаточно на своем веку имел дела с белыми медведями, и он спокойно поднял ружье к плечу. Но когда Бегичев нажал спуск, выстрела не последовало — в замке случилась какая-то порча.

— Стреляй, у меня испортилось ружье! — крикнул он Натальченке, который в это время находился сбоку. Ему ничего не стоило свалить зверя, но выстрела с его стороны почему-то не доследовало. Медведь между тем находился от Бегичева в каких-нибудь пяти шагах. Не понимая причины медлительности товарища, Бегичев уже взялся было за нож, чтобы вступить со зверем в рукопашную, но в этот момент выстрел уже с левой стороны уложил медведя. Это стрелял, подоспев на помощь Бегичеву, долган Николай.

— Почему ты не стрелял? — спросил потом Бегичев Натальченку.

— Не понимаю, что такое, затмение какое-то нашло… Смотрю на медведя, а что надо делать, не знаю. Выходит, что струсил…

Другая случайность, также едва не стоившая жизни Бегичеву, произошла несколько дней спустя. В вечерние часы, если была ясная погода и не было работы, Бегичев любил иногда посидеть на скалистом мысу неподалеку от зимовья. Тут, на одном из выступов, под нависшими камнями имелась небольшая терраса, с которой открывался далекий вид на Полярное море. Погода уже стояла теплая, то-есть морозы не превышали пятнадцати-двадцати градусов. Иногда к Бегичеву присоединялся кто-нибудь из охотников, чаще других Николай, любивший поговорить с боцманом о том, как живут люди в других краях, но в этот вечер он тут сидел один. И вот, когда боцман уже собирался уходить, над его головой раздался грохот. А в следующую минуту рядом с ним шлепнулась скатившаяся сверху каменная глыба. Сначала Бегичев подумал, что камень упал сам собой, подточенный временем, но взглянув вверх, увидел на скале человеческую фигуру. Это был Натальченко.

— Что ты там делаешь? — спросил он, когда тот спустился вниз.

— Сделал нескользко снимков льдов. При закате солнца они очень красивы, — невозмутимо отвечал парень, показывая на висевший через плечо фотографический аппарат. Натальченко не чужд был этому занятию.