Витька Ивлев — тот самый парень, который стрельнул нахальным взглядом в Зою, — попросил меня разбудить его часика через три.

— Только обязательно, — пробормотал Витька, и в его глазах появилась тревога.

Пора будить Ивлева. Он спит на спине, оттопырив нижнюю губу.

— Витьк… Витька…

Ивлев садится, раскачивается, словно ванька-встанька. Ошалело смотрит на меня. Бормочет что-то: не то благодарит, не то ругает.

— Витьк… Витька…

Он шарит босыми ногами по полу, находит ощупью бутсы, сует в них, словно в шлепанцы, ноги и мчится в уборную.

Паркин спит, как фон-барон, заняв весь матрац, спихнув на «чужую территорию» своего соседа — Ивлева. Они каждый день ссорятся.

— Ты что меня ночью пинаешь? — спрашивает Ивлев.

— Я? — удивляется Паркин.

— А кто же?

— Это тебе снится, — с достоинством произносит Паркин и удаляется. Ходит он вразвалочку, по-смешному выворачивая ноги, на которых поверх казенных намотаны еще одни портянки — шерстяные, присланные из дома.

Витьке надоело цапаться с Паркиным, и он пожаловался старшине.

— Ты, это самое, полегче, — предупредил Паркина Казанцев.

Тот стал оправдываться.

— Полегче, сказано! — гаркнул старшина.

— Есть! — Паркин вытянулся.

Храпит он — не приведи бог. Кажется: барабанные перепонки лопнут.

Дергаю Паркина за ногу. Храпеть он перестал. Только отошел — снова. «Может, облить его? Заорет спросонья, олух царя небесного, перебудит всю роту. Лучше почаще за ногу дергать».

Живется Паркину лучше, чем нам. Он уже получил пять посылок. Каждый день украдкой жрет колбасу, сало.

Подходит Ярчук.

— Ты куда? — спрашиваю я.

— Покурить.

— Кури тут — старшина дрыхнет.

Ярчук сворачивает папироску. Он похож на больного: глаза покраснели, нос заострился, щеки ввалились.

— Ничего, — утешаю я. И чувствую — не то говорю.

— Мне бы только до фронта дорваться! — зло произносит Ярчук и разгоняет рукой махорочный дым.

Я молча киваю.

Затоптав окурок, Ярчук уходит. Я подбираю окурок, сдуваю пепел. Если увидит окурок старшина — мне не поздоровится. Не долго думая, сую его в тумбочку. Там — письмо. Адресовано оно Фомину. «От Мироновой Зины, — читаю я про себя. — Наверное, от той девчонки, которая провожала его». Перед глазами возникает Курский вокзал. Снова вижу эту девчонку, слышу ее смех. И почему-то улыбаюсь.

Хочется прочитать письмо, но я не осмеливаюсь сделать это. «Надо отдать, когда Фомин по нужде пойдет», — думаю я. Он шастает туда часто. Идет, сонный, придерживая руками спадающие кальсоны с черным пятном на заднице. На моих кальсонах тоже пятно — вот только не помню где. На этот раз вроде бы внизу. И кто только выдумал штамповать солдатское белье? Уж если нельзя обойтись без блямб, то ставили бы маленькие, а не с подкову.

Фомин медленно сползает с нар — легок на помине! Когда подходит, отдаю письмо. Он смотрит на обратный адрес.

— У меня как раз бумажки нет.

— Что ты? — Я чуть не кричу. — Это же от девушки! От той самой!

— Девушек много, а я один, — рисуется Фомин.

«Негодяй!» — думаю я. Каждый шаг, каждое движение этого человека вызывают во мне неприязнь. Ярчук — лучше. Он, видать, стал шпаной по ошибке. Наверное, его Фомин с панталыку сбил.

— Пошли — покажу кое-что, — говорит Фомин.

— Что?

— Пошли.

Мне отлучаться нельзя. Так и объясняю Фомину.

— Трусишь? — Он ухмыляется.

Эта ухмылка подстегивает.

— Пошли!

Заведя меня в сортир, Фомин опускает крючок:

— Посчитаться надо. Забыл?

«Влип!» — думаю я и, увернувшись от удара, бью Фомина в подбородок.

Он наклоняет голову, идет на меня, словно бык.

Выбрасываю руку. Фомин отскакивает к стене. Потирая ушибленное место, говорит:

— Я думал — струсишь.

Я трусил, очень трусил. Но старался не показывать это. Почувствовал: покажешь — плохо будет. Когда Фомин ушел, я улыбнулся во весь рот, довольный собой.

До подъема еще два часа. Мне никто не мешает думать, и я вспоминаю Зою.

«С сердцем добрым и кротким…» — так написал Тургенев о Лизе Калитиной. Так я думаю о Зое. Героиня «Дворянского гнезда» жила в прошлом столетии. Зоя совсем не похожа на нее, но я связываю эти два имени в одно. Я перечитывал «Дворянское гнездо» раз пять и каждый раз убеждался: у Лизы Калитиной и Зои Петриной есть что-то общее. Но что? Я сравнивал их внешность — не подходит, прикидывал так и сяк — то же самое. Когда мне надоедало это, я говорил себе: «У них нет ничего общего. Просто я вбил это в голову».

Да и в самом деле, что может быть общего у наследницы богатого имения, ставшей монахиней, и у дочери советского инженера, прадед которого, возможно, был собственностью хозяев дворянского гнезда?

Я никогда не видел Зоиного отца, но почему-то думал: «Она похожа на него». От матери в Зое ничего нет. У ее матери волосы темные, у дочери они отливают рыжиной. Нос у Зои точеный, с горбинкой, у матери — вздернутый. Зоину мать природа наградила мощным бюстом, широкой спиной, а Зоя — само изящество. Я часто говорил ей:

— Поступай в балетную студию — примой будешь.

— Ну тебя! — отшучивалась Зоя.

Когда она уехала на Урал, я тосковал. Уже на следующий день стал ждать от нее весточку. Спрашивал почтальоншу:

— Есть мне?

— Пишут, — отвечала почтальонша.

Десять дней так отвечала. А потом пришло письмо. Помню, я притопал с работы — грязный, усталый, и увидел: из двери торчит конверт. Самый настоящий конверт с напечатанной типографским способом маркой! Несмотря на усталость, я чуть не бросился вприсядку. Зоя писала, что каждый день вспоминает меня. От счастья я весь вечер ходил хмельной, даже о голоде позабыл.

Зоины письма всегда при мне. Когда мне удается остаться в казарме одному — это случается до обидного редко — я достаю ее письма и смотрю на них. Просто смотрю. Я не перечитываю их потому, что помню каждую строчку наизусть. Зоины письма пахнут Зоей. Передать это словами нельзя.

Возвратилась Зоя через два месяца. За это время мы успели сказать в письмах многое и, когда встретились, несколько минут молчали, смущенные, потому что понимали: мы теперь не просто товарищи.

В те дни, когда я работал в первую смену, мы гуляли, ходили в кино. Разумеется, в «Авангард». У нас были там любимые места — те, на которых мы сидели в тот памятный вечер.

Я говорил кассирше всегда одно и то же:

— Два билета, пожалуйста. Десятый ряд, место первое и второе.

— Есть места получше, — отвечала кассирша. — Хотите?

— Не надо, — отказывался я.

Первое время кассирша удивлялась, потом перестала. С любопытством поглядывая на меня, отрывала два билета, совала их в окошечко:

— Ваши любимые.

Зоя всегда садилась около стены. Иногда прислонялась к ней, и тогда меня охватывала грусть. Казалось: Зоя поступает так нарочно. Я страдал, но ничего не говорил ей. Она сама все поняла. За эту чуткость я и люблю Зою. И не только люблю — горжусь, что у меня, Георгия Саблина, такая девушка. Ивлев уже всей роте раструбил о Зоиной красоте.

— Девчонка у Саблина — высший класс, — сообщает Витька всем.

Я помалкиваю, напускаю на себя равнодушный вид, а внутри все поет. Приятно, черт побери, когда хвалят ту, с которой переписываешься.

— Часовой на посту — хозяин! — часто говорит старшина. — Ему даже я не указ.

Это мне нравится. Нравится, что часового никто, кроме разводящего и карнача, не имеет права снять с поста. Часовой даже командиру роты не подчиняется. Запросто может пальнуть, если тот приблизится к объекту и не отзовется на окрик. Колька чуть самого Коркина не ухлопал.

Стоял на посту, мурлыкал что-то. Глядь — Коркин пыхтит.

— Стой! — крикнул Колька.

Коркин — ноль внимания.

— Стой! Стрелять буду!

— Свои, — пророкотал лейтенант.

— Ни с места!

— Не узнаете разве? — рассердился Коркин.