Но тот факт, что я начал говорить и ходить в школу, как обычный ребенок, ни капли не изменил ситуацию, когда я возвращался домой во второй половине дня. Даже наоборот, мать стала еще жестче, чтобы быть уверенной, что я знаю свое место, потому что теперь я мог поговорить с другими людьми, описать или нарисовать часть своей жизни, проведенной в подвале. Она больше не могла полагаться на мою немоту, помогавшую ей скрывать правду. Она должна была убедиться, что у меня не осталось сомнений по поводу того, что случится со мной, если я не буду подчиняться каждому ее слову или если попытаюсь доставить ей какие-то неприятности. Но ей не о чем было волноваться; я все еще верил, что она способна убить меня, если придется или если я спровоцирую ее достаточно сильно. Я все еще боялся матери сильнее, чем кого– или чего-либо.
Как только я возвращался домой после школы, она приказывала мне раздеться до трусов и идти в спальню, где я должен был просто сидеть без дела, пока она или остальные не придумают мне занятия. Даже не знаю, что было хуже: часы скуки, когда я сидел, уставившись на стрелки часов, или вещи, которые они заставляли делать, будь то грязная работа по дому или отвратительные сексуальные извращения с Амани и моими братьями.
Несмотря на то что другие дети в школе теперь могли понять кое-что из того, что я говорил, меня все еще считали чудаком – но, по крайней мере, теперь я был «мальчиком с нарушением речи», а не парнем, который «не разговаривает». В середине восьмидесятых администрации школ начали нанимать больше учителей для помощи детям со специальными потребностями, и мне оказывали даже большую поддержку, чем я мог получить пару лет назад.
Но я все еще был непростым в обращении ребенком. Легче всего у меня с губ срывались фразы вроде «отвали» и «ты м****», которые я слышал столько раз в своей жизни и которые буквально вбивали мне в голову денно и нощно. Я ругался и огрызался на всех, кто пытался мне помочь, это было моим способом выпустить гнев и разочарование миром.
Одной из многих причин моего разрушительного поведения было то, что я был расстроен собственной неспособностью выполнять домашнюю работу, которую задавали в школе.
После пары лет мисс Мередит перестала со мной работать. Как только я научился основам и смог говорить, читать и писать, администрация решила, что я могу продолжать учиться сам. Но иногда я совершенно терялся, изо всех сил стараясь понять, о чем говорят учителя и что они пишут на досках.
К одиннадцати годам все ученики переходили в старшую школу, хотя к тому времени я проучился всего два года и, к сожалению, был едва готов к этому переходу. Только мне казалось, что я в чем-то разобрался, как учителя тут же переходили к чему-то еще. Остальные дети в классе все схватывали быстрее меня, а я очень стеснялся попросить преподавателя остановиться и что-то повторить. Через некоторое время я сдавался и оставлял попытки учиться, начиная дурачиться, чтобы скрыть свои неудачи, разбрасывать вещи по классу с помощью линейки и корчить рожи, больше не слушая то, что говорит учитель.
Я хотел завоевать как можно больше друзей и быть как можно популярнее и выбрал лучший способ для этого: смешить других детей при любой возможности. Меня было так же легко обвести вокруг пальца, как и раньше, когда Ларри и Барри подшучивали надо мной в спальне, заставляя делать вещи, которые приведут маму в бешенство. Все, что просили сделать меня другие дети, я немедленно выполнял, просто чтобы угодить и понравиться им. Если кто-то говорил мне бросить что-нибудь в спину учителю, пока он пишет на доске, я делал это, чтобы доставить им радость, из-за чего я все время попадал в неприятности и бывал наказан. Но школьные наказания не сравнить с теми, которые я получал дома, так что они меня не очень-то пугали. Их самой страшной угрозой было рассказать матери, что я вытворял, потому что в этом случае она бы меня избила по-настоящему, как только я вернусь домой.
Большинство детей, доставлявших мне неприятности в старой школе, перешли в другие средние школы, так что у меня появилась возможность завести новых друзей, у которых не было насчет меня никаких предубеждений. Пит перешел в ту же школу, что и я, но он был в другом классе, потому что был настоящим умником, в то время как я едва сводил концы с концами. Впрочем, мы оставались хорошими друзьями, и я начал доверять ему достаточно, чтобы немного рассказать о том, что происходило у нас дома. Мне было слишком стыдно рассказывать ему про изнасилования, но когда я описал жестокость обращения со мной, он настаивал, что я однозначно должен сообщить об этом кому-нибудь и получить помощь. Пит сказал, что существуют телефоны доверия для детей, с которыми жестоко обращаются родители, и назвал мне один номер, но я думал, что разговор по телефону вряд ли может принести какую-то пользу или что-то изменить. Пит пришел из мира, настолько отличающегося от моего, что вряд ли мог себе представить, почему я просто не смогу рассказать властям о таких вещах. Я бы никогда не смог этого сделать.
Я знал, что Пит не совсем меня понимает, но все равно абсолютно доверял ему хранить мою тайну. Он мог легко поверить в то, что я говорю правду, потому что однажды испытал на себе «дружелюбный настрой» матери, когда пришел к нам. Не знаю, как бы он отреагировал, если бы я рассказал ему все, возможно, заставил бы меня поговорить с кем-то, способным мне помочь, или просто рассказал бы своим родителям.
Я полагал, что большинство детей так или иначе тоже насилуют или домогаются в своих семьях, потому что никогда ни с кем не обсуждал это. Не думал, что жестокость обращения со мной дома в порядке вещей, потому что я видел, что другие дети не боятся своих родителей, но не знал, что происходит за дверями спален их семей. Я думал, что многие взрослые используют детей для удовлетворения своих сексуальных потребностей.
Вопросы, касающиеся секса, сами по себе являются загадкой для мальчика, когда он начинает испытывать желания, которые показались бы ему чуждыми еще пару лет назад, а меня они просто ставили в тупик. Меня охватывала смесь страха, вины и собственных растущих желаний.
Я был уверен лишь в одном – меня привлекают девочки, а не мальчики и не взрослые мужчины. Но с раннего возраста являясь объектом стольких сексуальных извращений с таким количеством разных людей, я не имел ни малейшего представления о том, где проходит грань между должным и недопустимым поведением.
Однажды, когда мне было тринадцать лет, я слишком увлекся одной девочкой и непозволительно дотронулся до нее, ни на секунду не сомневаясь, что не совершаю ничего зазорного. Она немедленно рассказала обо всем учителю, и меня отвели к директору. Он объяснил, что мальчики просто ни в коем случае не должны поступать подобным образом, как бы им этого ни хотелось. Я не мог понять, из-за чего поднялся такой переполох, тем более что прикосновение было мимолетным, а я пришел из мира, где каждый брал, что хотел, нисколько не обращая внимания на чувства других людей.
Я ужаснулся, когда понял, как сильно виноват перед этой девочкой и что об этом думает директор, и еще сильнее испугался, когда он сказал, что вызвал в школу мою мать из-за моего «отвратительного» поведения.
Как обычно, прибыв в школу, она снова вошла в роль идеальной обманутой и озадаченной матери, не понимающей, как ее чадо могло так сильно ее подвести. Я сидел рядом с ней, опустив голову и уставившись в пол, не осмеливаясь говорить, зная, что дома в качестве наказания я буду бесчеловечно избит – но не потому, что мать хоть немного волновала тяжесть моего проступка, а из-за того, что вызов в школу и смущение перед директором привели ее в ярость.
– Не понимаю, где он мог научиться подобному поведению? – сказала мама, а я продолжал рассматривать пол, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассказать о себе все и особенно подробно объяснить, как я научился так себя вести, но знал, что если сделаю это, то тут же моей жизни придет конец. Даже теперь, когда мне было тринадцать и я уже не был маленьким ребенком, секреты моей матери оставались в безопасности. Да и поверил бы кто-нибудь моему приводящему в ужас рассказу?
