Покрывало оказалось вовсе не бархатным.

Это был мех. Мягкий, роскошный мех.

Ну разумеется! Как же иначе.

Она погладила покрывало и на какой-то миг вообразила, как прекрасно лежать в этой постели, закутавшись только в темноту и мех.

И в Майкла.

Он распутник и негодяй, а его кровать — сама по себе приключение.

Мягкий мех манил, искушал лечь, насладиться его теплом, его порочностью. Едва эта мысль пришла в голову, Пенелопа бросила стакан на пол и забралась на кровать — так ребенок в поисках бисквитов залезает на полки в кладовой.

Это было самое мягкое, самое роскошное покрывало во всем свете.

Она перекатилась на спину, широко раскинула руки и ноги, наслаждаясь тем, как пух и мех укутывают ее, принимая на себя ее вес, позволяя погрузиться в них в чистом, беспримесном блаженстве.

Ни одна кровать не должна быть такой удобной.

Но его, разумеется, была.

— Он развращен, — вслух объявила Пенелопа комнате, прислушиваясь к тому, как эхо затихает в темноте.

Она подняла вверх руки, ставшие почему-то тяжелее обычного, потянулась к балдахину над головой, погрузилась еще глубже в покрывало, закрыла глаза, повернула голову и потерлась щекой о мех.

Пенелопа вздохнула. Казалось несправедливым, что в такой кровати никто не спит.

Мысли ее замедлялись, словно текли где-то под водой, она остро ощущала, как тело ее погружается все глубже в перину.

Должно быть, ради этого дивного расслабления люди и пьют.

Мысль ей очень понравилась.

— Похоже, ты заблудилась.

Пенелопа открыла глаза, услышав голос, низкий и негромкий в темноте, и обнаружила своего мужа. Тот стоял у кровати и смотрел на нее.

«Дорогой М.!

Не получив от тебя никакого ответа по-английски, я подумала, что вдруг ты напишешь мне на других языках. Предупреждаю, тут будет и латынь (возможно, с ошибками).

Ecrivez , s ’ il vous plait

Placet scribes

Bitte schreiben Sie

Scrivimi, per favore

Ysgrifennwch, os gwelwch yn dda[4] .

Признаюсь честно, с последним мне помогла одна из кухонных работниц-валлиек, но на мое отношение это не повлияло.

Пожалуйста, напиши — П.

Нидэм-Мэнор, сентябрь 1816 года».

Ответа нет (ни на одном языке).

Как совладелец самого роскошного игорного ада Лондона, Борн не был чужд соблазнам. Он специализировался на грехе. Был лично знаком с пороком. Знал, как притягивает изумрудное сукно на бильярдном столе, понимал, как начинает колотиться сердце, стоит услышать стук костей, помнил ощущение, когда словно стоишь на краю обрыва и ждешь той единственной карты, которая может подарить тебе состояние — или отнять его.

Но он в жизни своей не испытывал искушения такого острого, как это, такого зова греха и порока, звеневшего у него в голове, когда он смотрел на свою новоиспеченную целомудренную жену, лежавшую на его меховом покрывале в одной ночной рубашке.

Его пронзило желание, мощное и настойчивое, он с трудом сдерживался, чтобы не наклониться и не разорвать ее рубашку пополам, чтобы она нагой предстала его взгляду, и рукам, и губам на весь остаток ночи.

Сделать ее своей.

Вспыхнул гнев, головокружительно сочетаясь с вожделением, а она заморгала ему навстречу, так медленно и томно в мерцающем пламени свечи. Ее еле заметная улыбка вызвала почти непреодолимое желание сорвать с себя одежду, упасть рядом с ней в постель, прижать ее нежную к кожу к меховому покрывалу и показать ей, каким восхитительным может быть порок.

Она снова моргнула, и он почувствовал возбуждение. Превосходно сшитые брюки внезапно сделались тесными.

— Майкл, — прошептала она, и в ее голосе прозвучал намек на радость, что никак ему не помогало. — Ты же не должен был прийти.

Однако он здесь, все равно что лис, забравшийся в курятник.

— Ты ждала кого-то другого? — Сказанное даже ему показалось слишком грубым, наполненным смыслом, которого она не поймет. — Это пока еще моя спальня, разве нет?

Она улыбнулась:

— Ты пошутил. Конечно, твоя.

— Тогда почему я не могу тут быть?

Кажется, вопрос ее озадачил. Она наморщила носик.

— Потому что предполагается, что сейчас ты со своей богиней. — Она закрыла глаза и снова зарылась в мех, что-то негромко мурлыча от удовольствия.

— С моей богиней?

— Ммм. Элис сказала, что ты тут не ночуешь. — Она попыталась сесть, но пуховая перина и меховое покрывало затрудняли движения. Майкл заметил, как ночная рубашка соскользнула, обнажая округлость дивной груди. — Ты всегда такой молчаливый, Майкл. Пытаешься меня запугать?

Он изо всех сил постарался говорить спокойным тоном:

— А я тебя пугаю?

— Иногда. Но не сейчас.

Она подползла к нему, встала на колени, наступила одной коленкой на подол рубашки, ткань натянулась, и Борн поймал себя на том, что молится — пусть бы рубашка сползла еще на дюйм ниже... хотя бы на полдюйма. Только чтобы обнажился один из ее безупречных розовых сосков.

Он решительно отогнал эту мысль. Он мужчина тридцати лет, а не двенадцатилетний мальчишка. И не должен вожделеть свою жену, которая сейчас покачивается перед ним, испытывая на прочность ткань своей ночной рубашки, а заодно здравость его рассудка.

И вообще он вернулся сюда не в порыве страсти. А потому что пришел в ярость. Разозлился на нее за то, что она едва не вышла замуж за Томми. И не сказала ему правду.

Она прервала его мысли, и ему пришлось схватить ее за талию, чтобы она не упала.

— Мы сегодня поженились, — напомнила она. — Или, может быть, ты забыл?

— Я помню. — Она просто не даст об этом забыть.

— Правда? А ты меня бросил.

— Это я тоже помню.

Он вернулся, чтобы подтвердить их брак. Чтобы сделать ее своей и зачеркнуть все сомнения в том, что они женаты, что Фальконвелл принадлежит ему.

Что она принадлежит ему. Ему, а не Томми!

— Невесты не ожидают, что их оставят одних в первую брачную ночь, Майкл. — Он не ответил, и Пенелопа расхрабрилась, схватившись за его предплечья. Он почувствовал ее ладони даже через слои одежды. — Нам это не нравится. В особенности если ты отказываешься провести вечер с нами ради одной из твоих... черноволосых красоток.

Она несет какую-то бессмыслицу.

— Рассказать тебе, чего еще невесты не любят в свою первую брачную ночь?

— Будь так добра.

— Нам не нравится сидеть дома. В одиночестве. Пенелопа прищурилась, отпустила руки и качнулась назад. Он крепче сжал ее талию, чтобы удержать ее... чтобы ощутить нежное тепло под рубашкой, напоминающее о том, как она таяла в его объятиях... от его поцелуев... от него самого.

— Ты надо мной насмехаешься.

— Клянусь, что нет.

— Еще нам не по душе, когда над нами смеются. Нужно срочно взять себя в руки, пока окончательно не утратил рассудок.

— Пенелопа.

Она улыбнулась:

— Мне нравится, как ты произносишь мое имя.

Он решил не обращать внимания на ее слова и на этот неожиданный флирт. Она просто не понимает, что делает.

— Почему ты не в своей постели?

Пенелопа склонила голову набок, размышляя.

— Мы поженились по совершенно неправильным причинам. Или по совершенно правильным... если речь идет об удобном браке. Но в любом случае мы женились не ради страсти. Я имею в виду — только подумай об этом! На самом деле там, в Фальконвелле, ты меня по-настоящему не скомпрометировал.

Тут же вспыхнуло воспоминание о том, как она извивается под ним, как вжимается в его руки и его губы. Ее вкус. Ее тело.

— Я совершенно уверен в обратном.

Она помотала головой:

— Нет. Ничего подобного. Видишь ли, я знаю достаточно, чтобы понимать механику процесса.