Потом мать из каких-то верных источников узнала что в паспортах проставлена печать дьявола и ее необходимо вытравить. Для этого паспорта следовало поместить в микроволновку и пожарить некоторое время. Я тогда еще училась в школе, вернее было лето и я на каникулах подрабатывала – разносила почту. Хотелось купить себе к первому сентября приличное шмутье, от матери-то фиг дождешься. Как же! Мать меня так допекла меня своими требованиями про микроволновку, что я в конце лета не вынесла и отдала ей все заработанные деньги. Мать купила вожделенную микроволновку, а я опять пошла в школу как черт знает кто – материной зарплаты хватало только на еду.

Не подарок у меня мать, факт. Смущает лишь одно – она моя мать, и я не должна была с ней так разговаривать, как сейчас. Но с другой стороны, я нормальный человек и понимаю что мать сама нарвалась своим поведением. Вот так из моих рассуждений начала вырисовываться крамольная мысль: родители – тоже люди. В смысле они не боги. И автоматическое повиновение и уверенность в том, что родители всегда правы – что, собственно, они и требуют от своих чад – требуется еще и заслужить. Мысль ширилась и развивалась во всех направлениях, однако я оборвала свои философствования, припарковалась у банка и вошла внутрь.

– Добрый день, – поздоровалась я с девушкой в окошечке и сунула туда номер перевода. – Хотела бы деньги получить.

Девушка кивнула и выдала мне бумаги для заполнения, а сама споро защелкала мышкой.

– Откуда деньги прийти должны? – спросила она.

Я, не отрываясь от заполнения, коротко буркнула :

– Швейцария.

– Какую сумму ожидаете? – так же безмятежно спросила она.

– Тридцать тысяч долларов, – честно ответила я и скосила на нее глаза – не дай бог сейчас начнутся снова песни о том, что в кассе денег нет. Однако она и ухом не повела, я с облегчением заполнила последнюю строчку и передала ей бумаги.

– Здоров, Машка, – гаркнул мне кто-то сбоку. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности и резко повернулась. У соседнего окошечка стояла Зойка Глаголева, в девичестве Нариманова, которую все почему-то звали Глашкой. Я думаю, это производное от «Глаголева» и «оглашенная». Была она низенькая, мне в пуп дышала, кругленькая, как колобочек, с темными коротко стрижеными волосами. Такие же темные волосики пробивались над верхней губой, а в жару она щеголяла покрытыми густой темной порослью ногами, поэтому летом ее начинали звать «Глашка – бархатные ножки». Но это ее ничуть не смущало, мысли об эпиляции ее сроду не посещали, чему я всегда удивлялась. Глашкино круглое татарское лицо смотрело на мир с некой хитринкой и я обрадовалась встрече – ее мне как Бог послал! Глашка была первой в городе сплетницей.

– Здравствуй! – расплылась я в улыбке. – Как дела?

– Да у нас-то все тут в порядке. – Она цепко оглядела меня и раздумчиво спросила: – А ты где пропадала?

– Лечилась я, Глаш, – махнула я рукой, – рак ведь у меня!

– Да ты что? – как-то вяло отреагировала она. Понятное дело, это и так всем известно, эт не новость. – А я тут слышу – какая-то фря жуткие деньги получает, оборачиваюсь – а это же Машка! Купить чего надумала?

– Да какое купить, – поджала я губы, – на тот свет с собой не утащить добро-то. Оксане деньги везу, за лечение она с меня требует такие деньги.

– Вот холера, – осудила ее Глашка, – и так лопатой гребет. Впрочем, что это я! Ты у нас не бедствуешь.

Я посмотрела на ее пренебрежительную улыбочку, густо замешанную на зависти к чужому благополучию и поразилась. Нашла кому завидовать – она, молодая и здоровая – мне, смертельно больной!

– Бедствую, – честно взглянула я ей в глаза. – Я ж целых два месяца в швейцарской клинике провалялась, результата ноль, а денежки все оставила там.

– А это что? – она мотнула головой в сторону окошечка.

– Ой, Глашенька, поклянись что никому не скажешь! – зашептала я. Подстраховка на всякий случай, для быстроты распространения сливаемой дезы.

Глаза ее загорелись и она тут же горячо заверила меня:

– Да ты что! Что я без понятия что ли! Никому!

– Миллионер в меня там влюбился, в клинике-то той!

– Ну и? – озадаченно вылупилась на меня Глашка. – А в чем секрет?

– Да начнут спрашивать всякие – что да как, а он у меня под восемьдесят лет, отвратительно жирный и вообще урод. Стесняюсь я, – стыдливо призналась я.

– Вот дура, – припечатала Глашка. – Да мне б такие деньги кто давал – на руках бы носила! А что старый – так еще лучше, помрет скоро.

– Глаш, – помялась я, – ну ты в общем никому, ладно?

– Да ты что! – вскинулась она. – Я ж пообещала!

– Я б у него сроду денег не взяла, да куда денешься, если Оксанка с меня такую сумму заломила, жить-то хочется! – лепетала я, жалостно глядя на нее.

– Холера! – отозвалась о ней Глашка. – А сама-то как?

– А что, не видно? – уныло отозвалась я. – Деньги все со свистом на лечение ушли, осталась босой и все равно больной, еще и пострашнела так, что не узнает никто.

– Ну ты и раньше красой не блистала, – нетактично вставила Глашка.

Вот зараза! И не страшная я вовсе, просто бесцветная, как все блондинки!

– Девушка, распишитесь, – позвала меня операторша из окошечка, протягивая бумаги.

– Ну я пошла, моя очередь вон подходит, – метнулась Глашка к своему окошечку.

А я подивилась – как все удачно складывается! Надо ж было мне напороться в банке ни на кого-то, а именно на первую нашу сплетницу. Как уныло говорит ее родная сестра – «Хочешь, чтобы что-то узнали все – скажи это Зойке». Как ни странно, но Глашку на моей памяти так целенаправленно никто еще не использовал. То ли не догадывались, то ли всерьез не воспринимали.

Взяв бумажки, я зашла в свободную кабинку кассы и получила деньги. После чего деловито рассовала деньги – Оксанины двадцать шесть тысяч – в сумку! – дяди Монину тысячу – в правый карман и себе на булавки, уже рублями – в правый.

Когда я вышла обратно в зал, Глашки там уже не было. Впрочем, я свое дело сделала, и долгие разговоры мне с ней вести было некогда. Я вышла из банка и, сев в машинку, покатила к Оксане.

Каждый раз, когда я посещаю ее дом, я первым делом в недоумении осматриваю это помпезное нелепое сооружение. Высокий белокаменный забор, над которым возносится белая мавританская башня, увенчанная снежно – белой маковкой наподобие церковной. Как полный апофигей смотрится на ней тарелка спутникового телевидения и флюгер в виде позолоченного петушка. «Чё к чему собачка сдохла», – в который раз бормотнула я, тормозя около сего великолепия. Аккуратно припарковалась около вмонтированного в ворота домофона и нажала кнопку, не выходя из машины.

– Кто? – послышалась из динамика.

– Оксана, это Мария, выйди, вынеси мне отвар.

– Так заходи, я сейчас открою, – предложила она.

– Лучше уж ты выйди, – посоветовала я и отключилась.

Минутки через три в огромных воротах открылась вырезанная в них калиточка и показалась Оксана.

– Держи, – протянула она мне литровую банку. – Ну как, лучше тебе после первой стало-то?

– Да уж не соврала, – скупо улыбнулась я и протянула ей внушительную стопочку зеленых банкнот. Банку я осторожно обмотала тряпками и поставила в сумку. Если мне не изменяет память, я держала в руках самое дорогое лекарство в мире.

Оксана деловито пересчитала доллары, сунула их в карман затрапезного халата и подняла на меня радостные глаза.

– Ты, девонька, главное пить не переставай, – наставляла она меня. – Большие перерывы не делай, пей понемножку, но часто, хоть каждый час по несколько глотков.

– Ясно, – кивнула я.

– Насчет перстня что? – спросила Оксана.

– Работаю, – пожала я в ответ плечами.

– На шабаше-то будешь? – не унималась моя врагиня с вопросами.

– На каком таком шабаше? – удивилась я. Шабаши проходят в Хэллоуин, 31 октября, а теперь декабрь на дворе.

– Здраавствуйте! – всплеснула она руками. – Так осенью-то шабаша ведь не было, я болела, ты в Швейцарии, Галинка себя в рабство за ту услугу нам отдалась и права голоса не имеет, Прасковья занедужила сильно, Лора в монастыре задержалась, а остальные что? Остальные почитай третьим составом идут. Вот и решили его сейчас провести, все вроде устаканилось.