Никто не заметил, кто начал раздавать эти листовки. Они просто появились в толпе, люди передавали их друг другу совершенно бездумно. На листовках было напечатано всего четыре слова — ни призыва к действию, ни конкретных инструкций. Одна лишь простая, но странная фраза.

Через несколько минут, для пущей убедительности, с неба хлынул целый поток таких листовок. Моросящий дождь намочил их, сделал липкими и тяжелыми — многие, спускаясь, прилипли к стенам домов. Все глаза обратились к многоэтажному гаражу на заднем плане. Листовки продолжали падать, хотя никто их не бросал. А они все летели и летели, пачка за пачкой.

Одна из организаторов акции отлепила листовку от стены, прочитала.

— Что это? — спросила она. — Чья-то неумная шутка?

Поскольку автостоянка находилась примерно на том месте, где Потрошитель совершил свое пятое убийство, ее закрыли и заперли на эту ночь. На первом этаже дежурили несколько полицейских. Проникнуть на верхние этажи было невозможно. Однако листовки летели именно оттуда. Последовали переговоры по рации, группа полицейских была отправлена осмотреть все уровни и выяснить, кто там находится. Еще двое сотрудников полиции дежурили в офисе — они в замешательстве смотрели на экраны, передающие изображение с камер видеонаблюдения. Они видели, как листовки вылетают из окна, но не видели, кто их бросает. То и дело поступали донесения: «Первый уровень: чисто», «Второй уровень: чисто».

Внизу, на улице, репортеры таращились на сыплющиеся с неба листки бумаги. Объективы камер повернулись вверх, чтобы запечатлеть это зрелище. Хоть что-то необычное, хоть что-то нарушило тоскливое ожидание каких-то событий, непрекращающуюся болтовню репортеров и бесконечную череду однообразных кадров: проезжающие по улице полицейские машины.

Только один человек в толпе видел, кто бросает листовки. Человеком этим была семнадцатилетняя Джесси Джонсон, которая за три дня до этого пережила анафилактический шок — аллергическая реакция на съеденный арахис. Она видела женщину в военной форме образца 1940 года: высунувшись из окна на одном из уровней, та бросала в воздух листки бумаги.

— Вон же она! — сказала Джесси. — Вон там!

Слова ее потонули в шуме — низко над головами прошел вертолет, утопив все в грохоте винта и ослепив зрителей мощным прожектором. Прожектор обрыскал крышу автостоянки, а люди внизу заслоняли глаза и свечи и пытались не прерывать свое бдение.

— Мы никогда не забудем, — проорал кто-то в микрофон, — что у жертв есть имена, есть лица… мы вновь переживем эту ночь…

Джесси смотрела: женщина в форме разбросала последние листовки и исчезла. Через несколько минут она стремительной походкой вышла из здания, легко миновав троих полицейских. Но уже по ходу того, как это происходило, мозг Джесси изобретал альтернативную версию событий. Скорее всего, эта женщина тоже из полиции или откуда еще. Джесси и в голову не пришло, что она только что видела последнего из оставшихся на своем посту бойцов британской армии времен Второй мировой войны: женщину, которая не сняла формы, которая по-прежнему защищала Ист-Энд.

Джесси посмотрела на листовки, усыпавшие тротуар, — их читали тысячи людей, снимали тысячи телекамер. На листовках было написано:

ГЛАЗА НАЙДУТ И ТЕБЯ

Мы сидели в полицейской машине, припаркованной напротив «Риджис-Хауса». Это было одно из бесчисленных огромных офисных зданий лондонского Сити — этажей десять, светло-серый камень, офис на офисе. Фасад был, но большей части, из стекла, на нем висела внушительная круглая табличка из черного металла с названием и адресом — Кинг-Уильям-стрит, 45. Несколько минут назад мы высадили Каллума на станции «Лондон-Придж». Сейчас он пробирается под руслом Темзы к туннелю.

— Дадим ему еще десять минут, — сказал Стивен, взглянув на часы на приборной панели. Было без пятнадцати четыре.

Стивен посмотрел в окно, окинул взглядом улицу. Кинг-Уильям-стрит ведет прямиком к Лондонскому мосту, на нашем участке пабов и ресторанов было немного. Полное безлюдье, если не считать нас. Я следила, как чередуются сигналы светофора: крошечный пешеход меняет цвет с зеленого на красный.

Новое ожидание. Ждал весь Лондон, ждал в молчании — будто все жители разом вдохнули и задержали дыхание. Мне было душно в машине. Что-то давило на грудь. Страх. Я пыталась мысленно повторять слова Джо: в страхе нет ничего зазорного. Это змея, лишенная яда.

Не было никакой змеи. Был груз, груз неподъемный.

— Помнишь, я сказал тебе, что со мной произошел несчастный случай на гребной тренировке? — сказал Стивен, прервав мои мысли. — Это неправда.

Он нервно поправил что-то на своем бронежилете.

— Когда мы с Каллумом познакомились и он спросил меня, что со мной произошло, я начал рассказывать ему подлинную историю, а она начинается в лодочном сарае. Но на полдороге я передумал. Вот он и пришел к выводу, что со мной что-то произошло в лодке, а я не стал его разубеждать. Так и говорю с тех пор — случай на гребной тренировке.

— А что с тобой произошло на самом деле? — спросила я.

— Я из довольно богатой семьи. Но родители не дали нам ни любви, ни тепла. В детстве у нас чего только не было. Только не было нормального дома. Мне было четырнадцать, когда моя старшая сестра умерла от передозировки. Вроде как произошло это случайно, на какой-то вечеринке в Лондоне. На вскрытии у нее в крови обнаружили большие дозы и кокаина, и героина. Ей было семнадцать лет.

На такие слова полагается что-то отвечать, но в нынешних обстоятельствах я сочла возможным просто промолчать.

— Умерла она в субботу. К следующему четвергу родители уже сплавили меня обратно в школу, а сами поехали в Сент-Мориц кататься на лыжах, «чтобы развеяться». Вот как в моей семье отреагировали на гибель дочери. Меня отослали прочь, а сами отправились на гору. Потом я три года пытался от этого прятаться. Учился. Занимался спортом. Был круглым отличником. Ни на миг не давал себе расслабиться, чтобы не думать о том, что случилось. Годами прятался от прошлого. А потом, в одну из последних школьных недель — меня уже приняли в Кембридж — я вдруг понял, что впервые за все это время мне нечем заняться, не над чем работать. Тогда я начал думать, и думал все время. Все время думал о ней. Пришел гнев. Пришла тоска. Я полагал, что вычистил все это из головы, — а оказалось, что никуда оно не делось, просто дожидается случая. Я был капитаном гребной команды, у меня был ключ от лодочного сарая. И вот однажды, в начале июня, я пошел туда, достал веревку и перекинул через потолочную балку.

Дальше он мог не говорить. Я все поняла.

— Ты попытался покончить с собой, — сказала я. — Ну тебя не получилось. Потому что ведь ты же жив. Стоп. Ты случайно не призрак? Потому что, если да, голова у меня точно откажет.

— У меня бы получилось, — сказал Стивен. — Но мне помешали.

Он вынул ключ из зажигания и положил в карман жилета.

— Во всех рассказах про повешение упускают одну деталь: какая это страшная боль, — сказал он. — И все происходит вовсе не мгновенно. Вот почему эта казнь считалась одной из самых тяжких. Милосердные палачи знали, как разом сломать шею, что было очень гуманно. А когда ты вешаешься сам, веревка врезается в горло. Непереносимая боль. Я почти сразу понял, какую допустил ошибку, но скинуть петлю уже не мог. Это в принципе невозможно после того, как она затянулась вокруг шеи и вес тела тянет тебя вниз. Можно дрыгать ногами, дергать за веревку, вырываться. Я уже хотел было все это прекратить, и тут ко мне кто-то подошел. Один из учеников, хотя раньше я его никогда не видел. Он спросил: «Ты меня видишь?» И принялся рассматривать меня, с этаким любопытством. Потом поднял стул с пола и ушел. Я сумел поставить ноги на стул, сдернул с шеи веревку и дал клятву никогда больше не покушаться на свою жизнь, как бы ни повернулись обстоятельства.