Она вышла из кондитерской не медленно и не быстро, – естественно, как все, что она делала: смеялась, плакала, вытирала рот или спорила. Интересно, где живет эта девушка? Может быть, надо было проводить ее домой? Он поспешил за нею следом и уже почти догнал – Медери шла к остановке первого автобуса, – но потом раздумал. Ну ее, право! Еще получится что-нибудь вроде истории с пирожными. Высмеет, скажет, что она тоже работает или что сама найдет дорогу домой; пристыдит еще раз – и только. Лучше не стоит.

Ему тоже следовало часть пути ехать первым, но он пропустил автобус, на котором уехала Медери. Пусть по крайней мере не думает, что он хочет навязать ей свое общество. К тому же, может быть, у девушки свои планы, может, она должна встретиться с молодым человеком, пойти на танцы или в оперу… Его и рассмешило и рассердило то, что эта мысль его опечалила. В самом деле, какое ему до нее дело, пусть встречается с кем угодно. Разве не все равно? Одно ясно – он ошибался, когда представлял ее себе отвратительной: она милая, умная и добрая девушка. Это самое главное. И девочка – самое главное. И Жужа – тоже.

Нет, он не станет садиться в автобус. Сейчас лучше всего пройтись пешком.

К тому же эта дорога – дорога Жужи, юной Жужи, Жужи-девушки, Жужи-невесты; сколько вечеров бродили они здесь взад и вперед, взявшись под руки; на холодных маленьких руках Жужи даже зимой не было перчаток – так гордилась она обручальным кольцом, которое он подарил ей. Они всегда гуляли здесь, когда наступал вечер и затемнение погружало улицы в синеватый свет. Мимо, словно тени, скользили люди, в темном из-за воздушных налетов городе все звуки становились словно мягче, приглушеннее, но в то же время они звучали более подозрительно, настораживали.

Он всматривался в лицо Жужи, казавшееся голубым в этом странном, неестественном освещении, держал ее руку, чтобы она не споткнулась, и шептал ей, что не так уж плохо это затемнение – по крайней мере человек может на улице поцеловать свою невесту. И, не видя, чувствовал, что Жужа улыбается. У нее была такая странная привычка – она никогда не смеялась, он ни разу не слышал ее громкого смеха, она только улыбалась, как будто всю свою жизнь готовилась к чему-то серьезному и важному…

Родная девочка!

С годами образ Жужи постепенно сливался для него с образом Кристины, словно она тоже была его дочерью, а не женою. Да, он стареет, а Жужа остается вечно молодой, ей по-прежнему двадцать лет, столько, сколько было, когда она умерла, – он остался вдовцом в двадцать пять лет! Хорошо, что в плен к нему не проникало ни единой весточки от домашних, иначе он, может быть, и не выдержал бы, узнав, почему молчит Жужа. Лучше было думать, что она уехала куда-то и не может сообщить о себе или что письма ее где-то затерялись, чем узнать правду, узнать, что Жужи нет в живых и что она оставила после себя девочку, которая хоть и похожа на Жужу, но все-таки другая, совсем не такая, как Жужа.

Да, здесь они шли однажды, он провожал ее домой после какой-то бомбежки. Они втиснулись вместе в какое-то убежище и даже не очень боялись – мысль, что они рядом, побеждала страх. Вот здесь они брели домой, среди развалин и разбитых стекол, и он снова шептал ей, как всегда в такие часы, что иной раз неплохо пережить и такую вот маленькую воздушную тревогу… Он просто хотел пошутить – плохая вышла шутка. Сейчас он уже не сказал бы: не так уж плохо это затемнение, по крайней мере человек может на улице поцеловать свою невесту, – кончается-то все это тем, что погибает та, которую ты целовал…

А все-таки права эта молодая женщина, когда хочет, чтобы Кристина сделала доклад. Хорошо, если она научится поднимать голос против войны. Жаль, что нас не учили этому. Может быть, тогда жизнь сложилась бы по-другому.

Он шел по улице, наслаждаясь морозцем, – он так любил осенние запахи большого города, запахи машинного масла, бензина, асфальта вперемежку с запахом инея. Только что в кондитерской, пока он разговаривал с девушкой, по радио передавали какую-то песенку: пели о снеге, о чьих-то глазах, губах. Песенка была негромкая, приятная. Медери повернула голову к репродуктору и стала напевать, потом сказала очень серьезно: «У меня совершенно нет голоса, но я всегда пою, правда, ужасно? Я очень люблю напевать себе под нос!» На восьмиугольной площади плясали световые рекламы, все жило. «А славная все-таки это штука – жить на свете!» – подумал фотограф.

Войдя в квартиру, он снова обрадовался тому образцовому порядку, который поддерживала теща. Мама так не похожа на обычную тещу – героиню анекдотов, – она умная, тихая, тактичная, с нею всегда можно поговорить, если нуждаешься в обществе, и она уходит – не только из комнаты, но даже из квартиры – всякий раз, когда его охватывает затаенное желание побыть одному. В прихожей – ослепительные занавески, на столике – накрахмаленная скатерка. Везде тишина, чистота; не пахнет кухней, мама, когда готовит, даже зимой приоткрывает окно, чтобы запахи выходили наружу. Мама в самом деле незаменима.

Какое счастье, что дядя Бенце исчез из их дома! А эта молодая женщина всюду готова сунуть свой нос. Как бы они жили, если бы и в самом деле остались с Кристиной одни? «Отвратительный эгоист!» – сказала бы Ева Медери, если бы знала, о чем он думает. Да, эта не задумается, так и скажет прямо в лицо: «Отвратительный».

Ну, хватит с него на сегодня учительницы Медери. Недоставало еще думать о ней и сейчас, когда он, наконец, добрался до дому.

Впрочем, ему не удалось так просто выбить ее из головы, как хотелось бы: о ней напомнила тишина их квартиры. У них почти никогда не включалось радио – разве что слушали последние известия или маме хотелось послушать стихи какого-нибудь молодого поэта – мама очень любила стихи, но музыку не выносила, словно музыка нарушала их траур.

Когда он вернулся домой из плена, прошли уже годы со смерти Жужи, но мама все еще ходила в черном. Машинально, почти шатаясь под гнетом страшной потери, он потянулся однажды к радио, но мама воскликнула: «Только не музыку, прошу тебя!» Он устыдился самого себя, вышел из комнаты и потом уже никогда больше не испытывал желания послушать музыку. Ему было нестерпимо стыдно при мысли, что мама острее чувствует горе, чем он.

В их доме учительница Медери не очень-то распелась бы, у них это не принято.

Мама занимается рукоделием, вышивает какую-то подушечку, девочка, очевидно, уже справилась с уроками, потому что перед нею лежит роман Йокаи. Он подсел к ней, заглянул в книгу. Должно быть, сегодня в школе ничего особенного не произошло: Кристина спокойна.

Мама угадала его мысли.

– Похоже, что травля пока прекратилась, – сказала она и принялась рассматривать работу с изнанки: все ли там в порядке. – Сегодня ее никто не мучил.

– Меня не мучают, – сказала Кристи, глядя в книгу. – Тетя Ева любит меня.

– Любит! – Бабушка перекусила нитку. – Она довольно странно выражает это.

Бабушка вздохнула, потом начала рассказывать о том, что жилец со второго этажа упал с лестницы и его утром увезла «Скорая помощь».

На ужин было мясо в соусе. Ели молча. Кристина ела неторопливо, аккуратно, резала мелко, откусывала понемножку, так, как ее учили. Кристина ест гораздо красивее, чем учительница Медери, которая в два счета уплела пирожное.

Вилка замерла в руке фотографа. Он разглядывал дочь долгим изучающим взглядом. Кристи тотчас почувствовала этот взгляд, подняла глаза. Она спокойно, без улыбки позволяла рассматривать себя, словно считала совершенно естественным, что кто-то изучает ее лицо. В ней не было ничего детского, она походила на маленькую взрослую женщину. «Господи, – подумал фотограф, – мы лишили эту девочку детства. Мы украли у нее непосредственность – она не знает, что такое кричать во все горло, громко хохотать и проливать горькие слезы из-за каких-то глупостей; ее детство проходит под постоянным впечатлением трагедии, и она даже не замечает, что мир прекрасен… а ведь Жужа хотела не этого».

Много лет он не решался прочитать письмо Жужи, ее последнее письмо, которое она написала в ночь своей смерти, на листках студенческой тетради по венгерскому языку. Несколько лет он не решался даже вскрыть его – боялся, что, увидев снова знакомый почерк и зная, что нет уже той руки, которая писала эти слова, последние слова Жужи (она всегда писала без всякой манерности, так же просто и естественно, как говорила), он не сможет жить дальше, а ведь оставалась Кристи, нужно было вырастить ее.