— Поскольку для обвинения в поджоге нет серьезных доказательств… суд приговаривает Дэвида Пельцера к ста дням тюремного заключения, учитывая то время, которое он уже провел в Хиллкресте. И не для протокола. — Судья снова посмотрел на меня. — Молодой человек, обвинение в поджоге — самое серьезное, что вам вменяется. Единственная причина, по которой вы избежали наказания, — отсутствие прямых доказательств. Хотя вы, вполне возможно, действительно не совершали этого преступления, вы, тем не менее, довольно долго ходили по очень тонкому льду. И все же у вас есть и хорошие качества, а также великолепные наставники… — Он улыбнулся миссис Катанзе. — Так что будьте умницей, постарайтесь воспользоваться и тем и другим.

Сразу после этого судья стукнул молотком по подставке, объявляя, что слушание окончено.

— Тебя выпустят через тридцать четыре дня, — радостно прошептал Гордон.

— Но я же ничего не сделал! — жалобно прохныкал я.

— Не важно, — сухо ответил мистер Хатченсон. — Тебе еще повезло. Поверь мне, парень, этот человек, — он указал на судью, — настоящий Санта-Клаус. Если бы обвинение представило более серьезные доказательства, я бы сейчас наряжал тебя в смирительную рубашку и отправлял на веселую ферму. Кроме того, старик почему-то хорошо относится к таким тощим сорванцам, как ты. А сейчас… — Гордон притворно нахмурился, — назад в клетку, животное!

Я хихикнул и встал, но улыбка тут же исчезла с моего лица, потому что перед нами неожиданно возникла мама.

— Вы еще пожалеете! Горько пожалеете о своей ошибке! Вот увидите! Я предупреждала эту даму из социальной службы, а теперь предупреждаю вас! — прошипела она, тыкая пальцем в мистера Хатченсона. — Этот мальчик — зло во плоти! Вы сами в этом убедитесь, когда он на кого-нибудь набросится. Чем скорее его упекут в психушку, тем скорее вы поймете, что я все делала правильно! Не думайте, что я так легко его отпущу. Это еще не конец! — Она резко развернулась и, не оглядываясь, вышла из зала суда, таща за собой Кевина.

Я придвинулся к Гордону, который почему-то был бледным, как мел.

— А где твоя мама живет? — спросил он, натянуто улыбаясь.

— Дома, — ответил я, пожимая плечами.

— Да? — Гордон удивленно поднял брови. — А разве ты его не сжег? В смысле, если ты устроил пожар в подвале, то от дома-то ничего не осталось!

— Ну да! — засмеялся я, когда понял, что он всего лишь шутит.

Тридцать четыре дня спустя я со слезами на глазах складывал поделки, сделанные на уроках труда, и тетради с домашним заданием, накопившиеся за три месяца, в небольшую картонную коробку. Странно, но мне совсем не хотелось уходить из тюрьмы. Там, за ее стенами, у меня было куда больше возможностей попасть в неприятности. А я уже успел привыкнуть к замкнутому миру Хиллкреста. Здесь я знал, чего от меня ждут. Здесь я чувствовал себя в безопасности. Провожая меня к выходу из тюрьмы, Карл Мигель объяснил, что за ее дверями я окунусь в постоянную борьбу за выживание и мне придется несладко. Но при этом добавил:

— Дэйв, надеюсь, я тебя здесь больше никогда не увижу.

Я пожал руку Карлу, после чего широко улыбнулся миссис Катанзе, которая с нескрываемым удивлением смотрела на мои штаны. За три месяца я успел из них порядком вырасти.

— Ну что? — спросила Лилиан.

— Как там моя черепашка? — первым делом поинтересовался я.

— Какая черепашка? Ой, ты знаешь, вчера так черепашьего супу захотелось… — притворно смутилась миссис Катанзе.

— Мам! — завопил я, понимая, что она меня всего лишь дразнит. — Ладно, — я протянул ей руку, — поехали скорее домой!

Лицо Лилиан засияло ярче, чем рождественская елка в сочельник, когда она поняла, что я начал считать ее дом и своим тоже. Она с улыбкой взяла меня за руку:

— Поехали.

После того как меня выпустили из тюрьмы для несовершеннолетних, все изменилось. Другие подопечные Руди и Лилиан стали смотреть на меня с подозрением. Стоило мне зайти в комнату, как разговоры тут же прекращались, и я наталкивался на фальшивые, вымученные улыбки. Если я пытался с ними поболтать, то через некоторое время обнаруживал, что стою отдельно от всех, засунув руки в карманы. И поскольку никто не горел желанием со мной общаться, я вскоре уходил, чувствуя, как меня провожают не слишком дружелюбными взглядами. Даже Большой Ларри, которого я раньше считал своим «старшим братом», старался лишний раз не смотреть в мою сторону. Несколько дней я еще терпел такой холодный прием, а потом почти перестал выходить из комнаты. Меня не слишком волновало даже то, что велосипед стал покрываться ржавчиной.

Однажды, в июле 1974 года, перед выходными к нам заехал Гордон Хатченсон. Если честно, я был жутко рад его видеть, потому что мне очень хотелось хоть с кем-то поговорить. Но что-то в его взгляде удержало меня от веселой болтовни. По угрюмому выражению лица Гордона я понял: у меня опять неприятности.

— Что случилось? — тихо спросил я.

Гордон положил руку мне на плечо.

— Боюсь, тебе пора собирать вещи, — сказал он с явным сочувствием в голосе.

Я резко отшатнулся от него, перед глазами возникла камера Хиллкреста.

— Почему? — воскликнул я. — Что я сделал?

Гордон мягко объяснил, что я ни в чем не виноват. Просто ему стало известно о тех проблемах, с которыми я столкнулся, вернувшись к Катанзе. Он также добавил, что в последнее время подыскивал для меня место у других опекунов, где не так много детей.

— А еще, — признался он, — я сейчас тоже в непростой ситуации. В следующий понедельник из Хиллкреста выходит мальчик постарше тебя, и… в общем, его отправляют сюда, на твое место. Поэтому тебе придется уехать.

Я хотел заплакать, но вместо этого молча ушел в свою комнату. Сердце бешено колотилось от страха… и радостного волнения, ведь я не знал, что со мной случится и каким будет мой новый дом. Я стал вытаскивать вещи из ящиков, срывать верхнюю одежду с вешалок и запихивать все в большую коричневую сумку. Несколько минут спустя я прервался на мгновение, чтобы в последний раз оглядеть комнату, в которой спал, плакал, играл, а еще очень много думал в этот последний год. Даже когда мне казалось, что мир рушится, я всегда мог укрыться в тишине и безопасности моей комнаты. Тихо закрыв дверь, я зажмурился и мысленно отругал себя за глупость. Еще у тети Мэри я узнал два главных правила, которым должен следовать каждый ребенок, попавший к опекунам: ни к кому не привязываться и не привыкать к чужому дому. И я умудрился нарушить оба. Насколько наивным я был, если сумел убедить себя, что буду жить с Руди и Лилиан до конца жизни! Сдерживать слезы становилось все труднее.

После того как Гордон созвонился с моими новыми опекунами, ему пришлось буквально силой оттаскивать меня от Лилиан. Я крепко обнял ее на прощание, пообещал быть хорошим мальчиком и часто-часто звонить. Миссис Катанзе улыбалась мне сквозь слезы и говорила, что будет скучать. Когда мы наконец вышли из дома, Гордон закинул сумку с моими вещами на заднее сиденье своего автомобиля и сказал, чтобы я сел в машину. Пока мы выезжали на дорогу, я, не отрываясь, смотрел на дом Руди и Лилиан. Миссис Катанзе стояла возле того самого окна, рядом с которым я провел множество часов в ожидании отца, и даже не пыталась стереть с лица потеки черной туши. Я еще раз помахал ей рукой и подумал, что они с Руди относились ко мне гораздо лучше, чем мои настоящие родители.

Несколько минут мы с Гордоном молчали. Потом он смущенно откашлялся и искоса посмотрел на меня:

— Дэйв, я понимаю, что все происходит слишком быстро, но…

— Я ведь ничего плохого не сделал! — всхлипнул я.

Гордон выглядел раздосадованным, но я чувствовал, что он злится скорее на себя.

— Послушай! — сказал он (несколько громче, чем намеревался). — Очень, очень редко ребенок остается у опекуна столько времени, сколько ты провел с Лилиан и Руди. Ты знаешь об этом? Ты у них прожил… больше года, так? Это рекорд, поверь мне!