— Вы действительно исповедуете католичество? — с интересом спросил я.

Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно:

— Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики.

Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным.

— Они будут бросаться в глаза, — заметила она. — Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху.

И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось «Семейство Флажолетт». На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: «В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен», однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: «A la memoire…», «Ici repose le corps…» [145]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея.

— Je me suis trompé [146], — сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву.

— Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит… — проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: «…чард Пуллинг» и дата «октября 2, 1923».

Пожилая особа взглянула на нас с изумлением.

— Qui êtes-vous? [147] — вопросила она.

Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски:

— А вы кто?

— Мисс Патерсон, — отвечала она с робким вызовом.

— Какое отношение к вам имеет эта могила? — продолжала свой допрос тетушка.

— Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела.

— У вас есть какие-то права на эту могилу?

Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой.

Загнанная в угол, противница дала отпор.

— Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу.

— За могилу, как и за дом, кто-то платит.

— А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний…

— Кто вы такая? — повторила тетушка.

— Я уже сказала. Мисс Патерсон.

— Вы знали моего зятя?

— Вашего зятя? — воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку.

— А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга.

— Семья. — Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало «враги».

— Так что, вы понимаете, — продолжала тетушка, — мы-то имеем определенные права.

Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться.

— С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал…

— Это очень характерно для всех вас, — отозвалась мисс Патерсон, — для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. — На глаза ей навернулись слезы. — Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик…

— Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда…

— Он тихо-тихо умер у меня на руках. — Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям.

— Очень холодно, — прервала нас тетушка. — Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед.

Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам.

— Я должен проводить тетушку, — сказал я мисс Патерсон. — Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы следовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи.

— Я знаю, я старомодна, — сказала мисс Патерсон, — очень-очень старомодна.

— Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мёрис.

— Я приду, — испуганно, но с достоинством отвечала она. — Только скажите вашей тетушке… она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно.

Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась.

— Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбрёза…

— Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа.

— Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал.

— Очевидно, при этом еще был врач.

— Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день.

— По сей день?

— А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти.

— Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее.

— Буду приторна, как патока, — пообещала она.

И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной.

— Вам придется извинить нас, — сказала тетушка, — тут подают только индийский «Липтон».

— О, я люблю «Липтон», — запротестовала мисс Патерсон, — если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару.

— Вы ехали через Кале? — спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. — Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом?

— Нет-нет, — ответила мисс Патерсон. — Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. — Она метнула на меня испуганный взгляд. — Я хотела сказать, мистера Пуллинга.