«Генерал Обрегон» был длиной ярдов в тридцать. Несколько футов погнутых поручней, одна спасательная лодка, колокол на гнилой веревке, керосиновый фонарь на носу — пароход, пожалуй, отслужит еще два-три года в Атлантике, если не налетит на норд в Мексиканском заливе. Тогда ему, ясно, конец. Впрочем, это не так уж важно — каждый, кто покупает билет, страхуется автоматически. Несколько пассажиров, опершись на поручни, стояли среди спутанных по ногам индюшек и глазели на порт — на склад, на пустую, спаленную зноем улицу с зубоврачебными кабинетами и парикмахерской. Мистер Тенч услышал скрип кобуры у себя за спиной и оглянулся. На него злобно смотрел таможенник. Он проговорил что-то, но мистер Тенч не разобрал слов.

— Простите? — сказал мистер Тенч.

— Мои зубы, — пробормотал таможенник.

— А-а, — сказал мистер Тенч. — Ваши зубы. — Таможенник был совсем без зубов и поэтому не мог говорить внятно — мистер Тенч удалил их все. Мистера Тенча мучила тошнота; что-то с ним неладно — глисты, дизентерия… Он сказал: — Протез почти готов, — и пообещал наобум: — Сегодня вечером. — Выполнить это было, конечно, немыслимо, но вот так и живешь, откладывая все в долгий ящик. Таможенника его ответ удовлетворил. Глядишь, он и забудет, да и что ему еще делать? Деньги уже уплачены. Так шла жизнь мистера Тенча — жара, забывчивость, откладывание дел на завтра; если удастся, деньги на бочку — за что? Он посмотрел на медленно текущую реку; в устье, как перископ, двигался плавник акулы. За долгие годы здесь сели на мель несколько пароходов, и теперь они служили креплением речному берегу, а их трубы косо торчали над береговым обрывом, точно пушки, нацеленные куда-то далеко за банановые деревья и болото.

Мистер Тенч думал: баллон эфира, ведь чуть не забыл. Нижняя челюсть у него отвисла, и он стал хмуро считать бутылки «Cerveza Moctezuma»[8]. Сто сорок ящиков. Двенадцать на сто сорок. Во рту у мистера Тенча скопилась густая мокрота. Двенадцать на четыре — сорок восемь. Он сказал вслух по-английски:

— Ишь ты, недурненькая! — Тысяча двести, тысяча шестьсот восемьдесят. Он сплюнул, с вялым любопытством разглядывая девушку, которая стояла на носу «Генерала Обрегона» — стройная, тоненькая фигурка, обычно они такие толстухи, глаза, конечно, карие, а во рту уж обязательно поблескивает золотой зуб, но свеженькая, молодая… Тысяча шестьсот восемьдесят бутылок по одному песо бутылка.

Кто-то спросил его по-английски:

— Что вы сказали?

Мистер Тенч всем корпусом повернулся на голос.

— Вы англичанин? — удивленно проговорил он, но при виде широкоскулого, исхудалого лица, как бы обуглившегося от трехдневной бороды, изменил форму вопроса: — Вы говорите по-английски?

Да, ответил человек, он говорит по-английски. Весь сжавшись, он стоял в тени — маленький, в темном, поношенном городском костюме, с небольшим портфелем в руке. Под мышкой у него торчал какой-то роман; на обложке виднелись детали грубо намалеванной любовной сцены. Он сказал:

— Простите. Мне показалось, вы заговорили со мной. — Глаза у этого человека были немного навыкате, и в нем чувствовалась какая-то неуверенная приподнятость, будто он только что отпраздновал свой день рождения… в одиночестве.

Мистер Тенч отхаркнул мокроту.

— А что я говорил? — Он решительно ничего не помнил.

— Вы сказали: «Ишь ты, недурненькая».

— Разве? К чему это я? — Он уставился в безжалостное небо. Стервятник висел там, точно наблюдатель. — К чему? А, наверно, вон про ту девицу. Здесь хорошеньких не часто увидишь. На которую стоит посмотреть — одна-две за год.

— Она еще совсем юная.

— Да я без всяких намерений, — устало проговорил мистер Тенч. — За смотр денег не платят. Я уже пятнадцать лет живу один.

— Здесь?

— В здешних местах.

Они замолчали. Время шло, тень от таможни протянулась на несколько дюймов ближе к реке; стервятник чуть передвинулся в небе, точно черная часовая стрелка.

— Вы на нем приехали? — спросил мистер Тенч.

— Нет.

— Уезжаете на нем?

Маленькому человеку, видимо, хотелось уклониться от разговора на эту тему, но потом, точно объяснение все-таки было необходимо, сказал:

— Просто так, смотрю. Наверно, скоро отойдет?

— В Веракрус[9], — сказал мистер Тенч. — Через несколько часов.

— Прямым курсом, без захода?

— Куда ему заходить? — Мистер Тенч спросил: — Как вы сюда попали?

Незнакомец ответил неопределенно:

— На лодке.

— У вас здесь плантация?

— Нет.

— Приятно послушать английскую речь, — сказал мистер Тенч. — Вы где научились, в Америке?

Незнакомец подтвердил это. Он был не очень словоохотлив.

— Эх, я бы все отдал, — сказал мистер Тенч, — чтобы очутиться сейчас там. — И проговорил тихо, опасливо: — У вас случайно не найдется в вашем портфельчике чего-нибудь выпить? Те, что приезжают оттуда… я знал двоих-троих… Немножко, в лечебных целях.

— У меня только лекарства, — сказал незнакомец.

— Вы врач?

Воспаленные глаза искоса, с хитрецой посмотрели на мистера Тенча.

— С вашей точки зрения, пожалуй… самозваный.

— Патентованные средства? Что ж! Сам живи и другим не мешай, — сказал мистер Тенч.

— А вы уезжаете?

— Нет, я пришел сюда за… за… да неважно за чем. — Он приложил руку к животу и сказал: — У вас ничего нет от… а, дьявол! Сам не знаю от чего. Все эта проклятая страна. От нее вы меня не вылечите. Никто не вылечит.

— Вам хочется домой?

— Домой? — сказал мистер Тенч. — Мой дом здесь. Знаете, как котируется песо в Мехико? Четыре на доллар. Четыре. О господи! Ora pro nobis[10].

— Вы католик?

— Нет, нет. Просто к слову пришлось. Я ни во что такое не верю. — И добавил ни с того ни с сего: — И вообще слишком жарко.

— Пойду поищу, где можно посидеть.

— Пойдемте ко мне, — сказал мистер Тенч. — У меня есть запасной гамак. Пароход долго здесь простоит — если вам хочется посмотреть, как он отходит.

Незнакомец сказал:

— Я должен был встретиться здесь с одним человеком. Его зовут Лопес.

— Э-э… Лопеса расстреляли несколько недель назад, — сказал мистер Тенч.

— Расстреляли?

— Знаете, как это здесь делается. Ваш приятель?

— Нет, нет, — поспешил сказать незнакомец. — Просто приятель одного приятеля.

— Вот так-то, — сказал мистер Тенч. Он снова откашлялся и отхаркнул мокроту на палящее солнце. — Говорят, он помогал этим… гм… нежелательным элементам… ну… выбраться отсюда. Его девчонка живет теперь с начальником полиции.

— Его девчонка? То есть его дочь?

— Он был неженатый. Девчонка, с которой он жил. — Мистера Тенча удивило странное выражение лица незнакомца. Он снова сказал: — Знаете, как это здесь делается. — Потом посмотрел на «Генерала Обрегона». — Ничего, недурненькая. Года через два будет, конечно, как все остальные. Толстая и глупая. О господи! До чего хочется выпить! Ora pro nobis.

— У меня есть немножко бренди, — сказал незнакомец.

Мистер Тенч бросил на него быстрый взгляд:

— Где?

Тощий незнакомец коснулся рукой бедра — возможно раскрывая источник своей странной приподнятости. Мистер Тенч схватил его за кисть.

— Осторожно, — сказал он. — Не здесь. — Потом метнул взгляд к коврику тени — на пустом ящике, прислонив к нему винтовку, спал часовой. — Пойдемте ко мне, — сказал мистер Тенч.

— Я же хотел посмотреть, — неохотно проговорил маленький незнакомец, — как он отчалит.

— Да это не скоро, еще несколько часов ждать, — снова заверил его мистер Тенч.

— Несколько часов? Вы в этом уверены? На солнце очень жарко.

— Вот и пойдемте ко мне домой.

Дом — этим словом обозначаешь просто четыре стены, за которыми спишь. Никогда у него не было настоящего дома. Они пошли через маленькую, спаленную солнцем площадь, где зеленел от сырости покойный генерал, а под пальмами стояли ларьки с минеральной водой. Дом лежал точно открытка в пачке других открыток. Стасуйте их — и наверху ляжет либо Ноттингем, либо лондонский район, где он родился, либо эпизод в Саутенде. Отец мистера Тенча тоже работал зубным врачом. Первое воспоминание сына было связано с негодным слепком для зубного протеза, который он нашел в корзине для бумаг: грубая, ощеренная беззубая пасть из белого гипса — не то неандертальца, не то питекантропа, будто ее раскопали в Дорсете. Эта штука стала его любимой игрушкой; его пытались отвлечь «конструктором», но судьба сказала свое слово. В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее. Зной и сырость речного порта и стервятники лежали в корзине для бумаг, оттуда он их и вынул. Мы должны быть благодарны, что нам не дано видеть ужасы и падения, которые приберегает наше детство в шкафах, на книжных полках — повсюду.