— Эдуардо, — повторила она и на этот раз поглядела на него смелее. — Я ведь вас не знаю, а? — спросила она.

— Нет.

— Но вы знаете доктора Беневенто.

— Раза два с ним встречался. — Он встал. — Его визиты по четвергам вряд ли были приятными. — И добавил, не дав ей ответить: — Вы не больны. Вам нечего лежать в постели.

— Чарли, — она произнесла его имя с ударением на последнем слоге, — сказал, что я должна лежать, пока не придет доктор.

— Ну вот, доктор пришел. Значит, надобности больше нет…

Дойдя до двери, он обернулся и увидел, что она на него смотрит. Простыню она так и забыла натянуть.

— А я и не спросил, как зовут вас, — сказал он.

— Клара.

Он сказал:

— Я там никого не знал, кроме Тересы.

Возвращаясь назад по коридору, он вспоминал статуэтку святой Терезы Авильской, которая осеняла как его упражнения, так и более литературные занятия доктора Сааведры. А теперь, наверно, подруга святого Франциска [217] смотрит сверху на постель Чарли Фортнума. Пларр вспомнил, что, когда он впервые увидел девушку, она стелила в своей каморке постель, гибко перегнувшись в талии, как негритянка. Теперь он уже навидался самых разных женских тел. Когда он стал любовником одной из своих пациенток, его возбуждало не ее тело, а легкое заикание и незнакомые духи. В теле Клары не было ничего примечательного, кроме немодной худобы, маленькой груди и девичьих бедер. Может быть, ей уже около двадцати, но по виду ей не дашь больше шестнадцати — матушка Санчес набирала их совсем юными.

Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами, — незнакомый, иноземный ландшафт. Он с удивлением подумал: я ни разу в жизни не видел такого маленького ручья. В этой части света даже самые малые притоки огромных рек были шире Темзы из отцовской книжки с картинками. Он снова произнес слово ручей; у ручья, наверно, свое особое поэтическое очарование. Нельзя же назвать ручьем ту мелкую заводь, где он иногда ловил рыбу и где боишься купаться из-за скатов. Ручей должен быть спокойным, медлительным, затененным ивами, безопасным. Право же, здешняя земля чересчур просторна для человека.

Чарли Фортнум ожидал его с наполненными стаканами. Он спросил с притворной шутливостью:

— Ну, какой вынесен приговор?

— Ничего у нее нет. Небольшое воспаление. И лежать в постели ей незачем. Дам вам лекарство, пусть принимает с водой. До еды. Виски я ей пить не позволил бы.

— Понимаете, Тед, я не хотел рисковать. В женских делах я не очень-то разбираюсь. В их внутренностях и так далее. Первая жена никогда не болела. Она была из последователей христианской науки [218].

— Чем тащить меня в такую даль, в другой раз прежде позвоните по телефону. В это время года у меня много больных.

— Вы, наверное, считаете меня идиотом, но она так нуждается в заботе.

Пларр сказал:

— Я-то думаю… что в тех условиях, в каких она жила… могла научиться и сама о себе позаботиться.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ведь она работала у матушки Санчес, не так ли?

Чарли Фортнум сжал кулак. В уголке его рта повисла прозрачная капля виски. Доктору Пларру показалось, что у консула поднимается кровяное давление.

— А что вы о ней знаете?

— Я ни разу с ней не оставался, если это вас беспокоит.

— Я подумал, что вы один из тех мерзавцев…

— Вы же сами были «одним из тех». По-моему, я даже помню, как вы мне рассказывали об одной девушке, кажется Марии из Кордовы.

— То совсем другое. Там была физиология. Знаете, я ведь несколько месяцев даже не притрагивался к Кларе. Пока не убедился, что она меня хоть немножко любит. Мы просто разговаривали, и больше ничего. Я, конечно, заходил к ней в комнату, потому что иначе у нее были бы неприятности с сеньорой Санчес. Тед, вы не поверите, но я никогда ни с кем не разговаривал, как с этой девушкой. Ей интересно все, что я ей рассказываю. О «Гордости Фортнума». Об урожае матэ. О кинофильмах. Она очень хорошо разбирается в кино. Я им никогда особенно не интересовался, а она всегда знает самые последние новости о какой-то даме, которую зовут Элизабет Тейлор. Вы о ней слышали, о ней и о каком-то Бертоне? Я-то всегда думал, что Бертон — это название пива. Мы с ней разговаривали даже об Эвелин — это моя первая жена. Надо признаться, я был довольно одинок, пока не встретил Клару. Вы будете смеяться, но я полюбил ее с первого взгляда. И почему-то с самого начала ничего от нее не хотел, пока она сама тоже не захочет. Она этого понять не могла. Думала, у меня что-то не в порядке. Но я хотел настоящей любви, а не бардачной. Вероятно, вы меня тоже не поймете.

— Я не очень точно себе представляю, что означает слово «любовь». Моя мать, например, любит dulce de leche. Так она сама говорит.

— Неужели ни одна женщина вас не любила? — спросил Фортнум.

Отеческая тревога в его голосе вызвала у доктора раздражение.

— Две или три в этом меня уверяли, однако, когда я с ними расстался, им не стоило труда найти мне замену. Только любовь моей матери к пирожным неизменна. Она будет любить их и в здравии, и в болезни, пока смерть их не разлучит. Может, это и есть подлинная любовь.

— Вы чересчур молоды, чтобы быть таким циником.

— Я не циник. Я просто человек любознательный. Меня интересует, какое значение люди вкладывают в слова, которые они употребляют. Ведь многое тут — вопрос семантики. Вот почему мы, медики, часто предпочитаем пользоваться таким мертвым языком, как латынь. Мертвый язык не допускает двусмысленностей. А как вам удалось заполучить девушку у матушки Санчес?

— Заплатил.

— И она охотно оттуда ушла?

— Сначала она была немножко растеряна и даже пугалась. Сеньора Санчес пришла просто в бешенство. Ей не хотелось терять эту девушку. Она сказала, что не возьмет ее назад, когда она мне надоест. Будто это возможно!

— Жизнь — штука долгая.

— Только не моя. Давайте говорить откровенно, Тед, вы же не станете меня уверять, что я буду жить еще десять лет, а? Даже при том, что с тех пор, как я узнал Клару, я стал меньше пить.

— А что с ней будет потом?

— Это довольно приличное именьице. Она его продаст и переедет в Буэнос-Айрес. Теперь можно не рискуя получить пятнадцать процентов годовых. Даже восемнадцать, если не побоишься рискнуть. И, как вы знаете, я имею право каждые два года выписывать из-за границы автомобиль… Может, получу еще машин пять, пока не окочурюсь. Считайте, что это даст еще по пятьсот фунтов в год.

— Да, тогда она сможет есть с моей матерью пирожные в «Ричмонде».

— Шутки в сторону, не согласится ли ваша мать как-нибудь принять Клару?

— А почему бы нет?

— Не представляете, как теперь изменилась вся моя жизнь.

— Наверное, и вы порядком изменили ее жизнь.

— Когда доживешь до моих лет, накопится столько всего, о чем можно пожалеть. И приятно сознавать, что хотя бы одного человека ты сделал чуточку счастливее.

Такого рода прямолинейные, сентиментальные и самоуверенные сентенции всегда вызывали у доктора Пларра чувство неловкости. Ответить на них было немыслимо. Подобное заявление было бы грубо подвергнуть сомнению, но и согласиться с ним невозможно. Пларр извинился и поехал домой.

На всем пути по темной проселочной дороге он думал о молодой женщине на огромной викторианской кровати, которая, как и спортивные гравюры, явно принадлежала отцу почетного консула. Девушка была как птица, которую купили на базаре в самодельной клетке, а дома переселили в более просторную и роскошную, с насестами, кормушками и даже качелями для забавы.

Его удивляло, почему он так упорно о ней думает, ведь это всего-навсего молоденькая проститутка, на которую он однажды обратил внимание в заведении сеньоры Санчес из-за ее странной родинки. Неужели Чарли на ней и правда женился? Может, доктор Хэмфрис ввел посла в заблуждение, называя это браком. Вероятно, Чарли просто взял новую экономку. Если это так, можно будет успокоить посла. Жена дает больше пищи для скандала, чем любовница.