И все это я с восторгом высказал им высоким, резким, срывающимся мальчишеским голосом.

Переводчик переводил мои слова глухо, картаво и, как мне казалось, витиевато. Переводил ли он то, что я сказал, или то, что ему казалось нужным, чтобы я сказал?

Старики слушали молча. Улыбались ли они, тосковали или смеялись надо мной? Они выслушали меня, потом они долго пили чай, как фокусники держа пиалы на вытянутых пальцах, прихлебывая и шумно дыша, по-беличьи цокая языком.

Потом самый старый, самый почтенный, самый длиннобородый встал, приложил руку к груди, что-то сказал хозяину. Остальные закивали бородами, и все молча встали, с достоинством, по-царски поклонились хозяину дома и ушли.

— Что они сказали? — спросил я у хозяина.

— Они сказали: умный юноша, ах какой умный юноша!

Хозяин вздохнул.

— Умный у него папа, умный у него дедушка, вся родня может гордиться таким юношей.

— А что они еще сказали?

— Нет, больше они ничего не сказали.

Хозяин снова вздохнул.

Я вышел на улицу. Лениво лаяли чужие собаки. И у самых ног, в песке, среди жесткой, высохшей травы, что-то шуршало, и кто-то за кем-то гнался, и кто-то скулил жалобно… Точно кладбищенские памятники, немы были хибары, куда ушли эти люди. Я не знал, о чем они думают, о чем сейчас говорят и что им приснится.

Когда я пришел в сельсовет, Караев чистил обрез, разложив на канцелярском столе черные блестящие части.

— Агитировал? — спросил он.

— А что там агитировать! — насмешливо сказал косоглазый «Друг детей». — Взял за уши ишака, привел в колхоз — хозяин сам прибежит.

— Сам ты ишак, и отец твой ишак, и вся родня ишаки. Нацепил значки и думаешь, что все знаешь. Снимай значки! — вдруг закричал Караев. — Долой!

Он еще долго кричал бы, но косоглазый поспешил ретироваться.

Караев собрал обрез и, прищурив глаз, посмотрел в ствол.

— С гражданской войны? — сказал я.

— А ты откуда знаешь?

— Стрелял когда-то.

— В люльке? — рассмеялся он.

— В люльке не в люльке, а стрелял.

Мы были детьми гражданской войны. Мы еще не знали, что такое деепричастие, но отличали пулемет Шоша от пулемета Люиса. Шош — тук-тук-тук! А Люис — так-так-так! И все покрывал «максим» — боп-боп-боп! В те годы я и нашел в старом сарае обрез точно такой, какой был у Караева на столе; казалось, это он и есть. Помню, я держал короткую гладкую ложу обеими руками, нацелив ствол куда-то поверх яблонь, и дрожащим пальцем — а что будет? — с силой спустил упругий курок. И синяя вспышка, потом удар в плечо и неслыханный гром, будто раскалывается мир садов и полей. Еще долго-долго после этого кричали и взбудораженно летали птицы.

— Значит, ты с люльки стреляный, — сказал Караев.

В это время прибежал мальчишка и сказал, что на болоте видели сыновей Кадыр-бека. Караев сунул мне стоявшую в углу винтовку.

— Стрелять, значит, умеешь?

Я не успел ответить, как он с обрезом в руках выскочил из дома и побежал, и я — за ним.

Мы бежали через сад, в котором росли низенькие фруктовые деревья, а потом узкой тропинкой — куда-то вниз. Винтовка казалась мне тяжелой и очень длинной, и я думал о том, что после того единственного раза никогда и не держал в руках винтовки. По дороге к нам присоединились еще несколько молодых парней с оружием и без оружия. Мы добежали до камышей и остановились.

— Тут слушай и смотри, — сказал Караев.

Я открыл затвор, в магазине тяжело лежала обойма патронов. Я закрыл затвор и почему-то успокоился. Было тихо, камыши не шевелились, слышался лишь шелест крыльев молча перелетавших уток. Меня вдруг потянуло в камыши.

Я знал, что в камышах опаснее, но пошел вперед, и было весело и азартно от чувства опасности, которого я еще никогда не испытывал, которое как бы еще не существовало для меня и не могло касаться меня, полного сил и добрых намерений. Неужели кто-то может меня убить? Зачем? За что?

Я шел вперед. Скорей бы стрелять! Чего там ждут? И хотелось крикнуть, вскинуть винтовку, выстрелить вверх. Я остановился и жадно понюхал сырой, тепло пахнущий перьями птиц воздух камышей.

Сеялся мелкий горячий южный дождик. Я постоял и прислушался к камышам. Все было тихо. «Видишь, не побоялся, пошел, и ничего не случилось», — сказал я сам себе и побрел вдоль камышей к маленькой глиняной сторожке, скорбно глядевшей на меня единственным окошком. Я подошел к сторожке и толкнул дверь.

Вдруг мелькнула чья-то тень. И вспышка. Пуля стукнулась о стену и куда-то мягко ушла. Шурша, посыпалась глина. А я стоял прижавшись к стене, словно пронзенный молнией, ее воспаленным светом. Это ведь стреляли в меня. На выстрел прибежал Караев, а за ним и другие.

— Живой?

Я ощупывал голову, грудь, руки и насмешил всех.

Ночью был ливень, и горная речка вздулась, бурлила и кипела, с грохотом несла камни, ударяла ими о сваи караван-сарая.

Я родился у тихой, с желтыми кувшинками Роси. Когда шел дождь, спокойные, кроткие капли ударяли по гладкой реке, и она была как решето. Никогда она не выходила из берегов, не бурлила и не шумела вот так. От этого возбуждающего ночного шума горной реки на душе становилось тревожно.

Меня разбудила странная музыка. Отчаянно били в бубен, и визгливо, судорожно, захлебываясь, пела зурна. Зурна звала скорее, скорее жить, дышать, торопиться сделать все, пока не поздно, потому что скоро, скоро конец света.

Я вскочил. Под самыми окнами истошно закричали: «Алла, алла!» Стекла зазвенели от близких выстрелов, горячий пыльный ветер ворвался в комнату. Прибежал косоглазый, теперь без единого значка.

— Плохо! — сказал он.

— А что случилось?

— Зачем случилось? Ничего не случилось, дорогой.

— В чем же дело?

— А ни в чем дело, только резать будут.

— Кого резать?

— Тебя резать, дорогой.

— За что? — спросил я.

— А ни за что, дорогой, — заверил он, — только резать будут, как барашка.

С улицы донесся сильный шум.

— А где Караев?

— И-и, — зашептал он.

Узкая, темная, пахнущая дымом караван-сарая улица была забита папахами, над которыми колыхались поднятые вверх ружья и сверкали клинки, которыми махали сидевшие на осликах всадники.

Под крики всей толпы вели милиционера, в галифе и чувяках на босу ногу, смуглого, худого, с завязанными за спиной руками. И верховые и пешие следовали за ним с криками, пинали его в спину, а некоторые забегали вперед и грозили ему кулаками.

Потом все стихло. Молча, толпой привидений, прошли женщины в черных чадрах. И казалось, сама смерть прошествовала по улице.

На галерее послышались гортанные возгласы, шарканье многочисленных ног. Косоглазый заметался, как раненый кролик, выскочил из комнаты.

Они вошли втроем — все коротконогие, в толстых шерстяных носках и чириках. Они дышали зноем, пылью, смешанной с запахом инжира и бараньего пота. А ружья у них были незнакомые, короткие, точно обрубленные, чужеземные, зловещие. Один из них надвинулся, душно дыша черемшой, сверкнул агатовыми зрачками.

— Зачем такой? — сказал он по-русски.

И сразу все трое загалдели, закричали, и снова я разобрал только: «Алла, алла!»

— Зачем такой? — повторил он свой вопрос, показывая кулак, поросший красным курчавым волосом, и рванул на мне портупею.

И снова те закричали: «Алла, алла!»

Они вывели меня на улицу. Только теперь, в свете солнца, я увидел, какое это было большое селение.

Встречные старались не смотреть на меня. Было ли им стыдно смотреть мне в глаза, или они боялись церберов, но они делали вид, что ничего не замечают. Я впервые понял, как это бывает, когда случится с тобой беда.

Отчего так кричат вокруг, лезут в глаза знойные, опаленные нордом рожи, перекошенные злобой?

— Гяур, — сказал кто-то.

Тощий, с острой длинной бородкой, он показался мне похожим на козла, а рядом шел маленький, тяжелый, багровый, с мордой кабана. Я стал вглядываться в лица, мне казалось, я начинаю сходить с ума: вокруг были мопсы, лисицы, попугаи.