Я залюбовался его работой.

— Можно мне? — попросил я.

Я взял напильник в руки, замахнулся и сразу ободрал кожу.

— Так, — засмеялся Караулкин, — еще раз.

— Смешками не научишь! — крикнул старик, один возившийся у скважины.

— Слезами научу, — сказал Караулкин.

Старик хотел что-то ответить, но в это время раздался гул, и в трубах зазвучало, забурлило, и вдруг выбило под самый верх вышки пробку из песка и грязи.

От неожиданности я присел.

— Что, лапки вверх? — засмеялся Караулкин.

Из скважины зафонтанировала какая-то жидкость, сначала желтая, потом бурая, а потом засверкала тяжелая, маслянистая нефть. Она пошла толчками, будто недра ее выплевывали, густую, черно-лиловую.

— Обесточь! — заорал Караулкин.

— Что? — переспросил я.

— Обесточь!..

А я не понимал, в чем дело и чего он хочет.

— Обесточь, говорю! Туды твою так, и еще раз туды твою так, в печенку и мозги!

Караулкин побежал и сорвал световые провода и, уже не обращая на меня никакого внимания, вернулся к скважине и стал помогать старику, на которого хлестала нефть.

Старик и Караулкин изо всех сил, захлебываясь нефтью, стали подтаскивать фонтанную арматуру. Старик совсем согнулся, а у Караулкина только видно было, как ходили по спине черные, блестящие бугры мускулов. И происходило что-то удивительное и загадочное. У Караулкина чем дальше, тем все больше выступала злоба, он кидался инструментом, ворчал, нефть захлестывала рот, и тогда он совсем сходил с ума.

— А что я, один за всех? Да? А кто спасибо скажет?

Кто-то пихнул его ногой:

— А ну, катись!

— Поосторожней! — закричал Караулкин, падая.

— Я что сказал? Катись, и чтобы тебя тут не видели!

Боцман перешагнул через него и пошел под темный, тяжелый дождь.

Черная струя легко сбила меня с ног, опрокинула навзничь. Я поднялся и, закрывая рукавом лицо, кинулся за боцманом.

— Берегись! — крикнул боцман.

Теплая удушливая нефть окатила с головы до ног, вязко заполнила рот, уши и жгла глаза. Я совсем ослеп и работал в темноте, куда-то толкался, что-то поднимал и передвигал, кому-то помогал, кому-то мешал. Со всех сторон меня пихали, и я кого-то пихал.

— Ты вытри глаза, — услышал я в темноте тихий голос старика.

Кто-то в панике бежал из будки с папироской в зубах. У Караулкина, лежавшего на земле, глаза стали круглыми, сумасшедшими. Он поднялся и закричал:

— Цигарка! В душу и кишки!

Бегущий остановился, еще не понимая, в чем дело, потом схватил окурок, потушил его в кулаке и потом еще долго топтал ногами.

…А нефть подымала железную арматуру, которую пытались установить над устьем скважины, кипела и била сильными, резкими струями, опрокидывала людей, и они, скользя, падали в черную жижу. Но они опять и опять бросались под страшный водопад, налегали на длинный, как коромысло, цепной ключ, свинчивая и закрепляя над устьем мощные трубы с задвижками. И, задохнувшись, выскакивали с черными лицами, на которых горели только светлые белки глаз.

Лишь один старик, босой, полуголый, не замечал ничего и никого вокруг, не отдыхал ни минуты, все время был под черным дождем, как в родной стихии. Он похож был теперь на тех стариков, которые выступают в цирке со своими сыновьями и внуками и ловчее всех сыновей и внуков.

Когда я оказался рядом с ним у ключа, он улыбнулся и спросил:

— Тяжело? Привыкай, — сказал он, налегая голой грудью на ключ.

И снова сказал: «Привыкай, привыкай, хорошо будет» — и пошел по кругу, круг за кругом, с лошадиной неутомимостью. И я с ним.

Ах, как мне хотелось показать, какой я сильный, какой я упорный! И я иду и иду. Очень мне хотелось показать, какой я верный товарищ и что я не жалею сил. Я нисколько не жалею сил! И не хочу их припрятать. И пусть тяжело, не жалею нисколько. До последней капли. Уже и сил нет, а не жалею. И после еще немножко не жалею. Нет, нет, нет, не жалею. И держусь на одном самолюбии. На одной злости.

Постепенно над скважиной росла стальная елка из арматуры, и в тот момент, когда казалось: все кончено, еще несколько поворотов цепным ключом, все будет закреплено и нефть пойдет по трубам, — в этот момент вдруг в недрах снова загудело, взъярилось, и фонтан, сорвав железный намордник, ударил вверх с такой силой, что задрожала вышка. И теперь я уже не думал ни о том, что на меня смотрят, ни о том, чтобы отличиться, чтобы показать, кто я такой, и с кем имеют дело, и на что я способен. Не думал о том, что будут говорить обо мне завтра и послезавтра и как наградят. Все поглотил и вобрал в себя этот адский дождь.

Когда он немного приутих, этот черный подземный дух, и постепенно стал опять уходить под землю — сначала ноги, а потом туловище, когда осталась над землей одна косматая, чудовищная, гудящая голова, снова стали натаскивать арматуру, и я уже привычно кидался на хлещущую из скважины нефть — с проклятиями, с руганью, с азартом мальчишки, я разговаривал, как с живым врагом:

— Ах, так ты вот какой! Вот тебе! Вот тебе!

А когда надо было снова работать цепным ключом, свинчивая арматуру, я впрягался, как конь, и вместе со всеми шел, нажимая на ключ руками, грудью, всем телом.

— Давай, давай! Еще раз, еще два, нажмем, еще раз!

Временами у меня было такое чувство, что это делаю не я, а кто-то другой во мне, более сильный и упорный. А я только подбадриваю: «Еще раз, еще два!»

— Смена, — говорил кто-то.

И не я, а тот, другой, уступал место у ключа, и отходил, и ковшиком черпал тепловатую воду, жадно пил, пил и никак не мог напиться.

И нет ничего в мире — ни солнца, ни ветра, ни дня, ни ночи, ни сегодня, ни завтра, а есть только вот это, когда все силы, все нервы, все мысли в одном сгустке — преодолеть, пересилить себя, заставить дать еще один виток. И идешь, и идешь, и уже, кажется, работаешь не руками, а силой, заложенной во всем теле, в груди, в плечах, в шее. И этой силы еще хватает на другой, и на третий, и на пятый виток. И еще один виток. И еще один. И еще. Уже сил нет, а идешь. И нажимаешь грудью. И руками. И еще. И еще. И теряешь счет. И как бы каменеешь, но все идешь и идешь по кругу, побеждая в себе самого себя.

Я опомнился, когда все было закончено. Над скважиной мощной стальной елкой высилась арматура, фонтан, закованный в железо, молчал, а вокруг лежали вихрем разбросанные, забрызганные нефтью доски, трубы.

Тишина, такая тишина, что глохнешь. Слышно, как медленно, как густо капают маслянистые капли и уходят в песок, и он становится цветным, а потом черным. И почему-то слышится дым сожженной травы.

Только теперь я почувствовал усталость и лег на землю. Ужасно душно и тошно, будто напился керосина, из ноздрей, как кровь, капает темная, маслянистая жидкость. И ничего уже не хочется, только бы это скорее прошло. Господи, хоть на этот раз пусть пройдет, пусть пощадит, а после пусть будет что будет. Неужели без этого нельзя? Не хочу больше! Не хочу! Не хочу!

Кто-то подошел ко мне и стал ватой вытирать глаза. Я чувствовал чьи-то ласковые, осторожные, теплые руки, и мне нравилось, что за мной ухаживают, как за раненым. И первое, что я увидел, были глаза, будто на меня глядело само небо.

— А вот теперь хорошо, — сказала девушка. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — прошептал я и испуганно растворился в этой синеве.

Старик, полуголый, весь залитый нефтью, медленно, устало вытирая лицо, вдруг улыбнулся:

— Ай-ай-ай, какой грязный молодой человек стоит с барышней!

Каким родным он кажется, похожим на деда, и отчего-то хочется плакать, что ты рядом с ним и что всё вытерпели вместе. И теперь всегда будем вместе. Бурая, в мазутных озерах земля, как я люблю тебя, и вас, темно-рыжие от нефти вышки, и тебя, старик!

— Ох, будем мыться в бане, — кряхтит старик, — будем вкусно кушать, будем молодец!

Мы идем. Мы идем все вместе, черные, мокрые от нефти, с темными, слипшимися волосами.

Горько и сладко пахнет нагретая зимним солнцем промысловая земля. Кланяются вокруг качалки, кланяются низко, до самой земли.