Из зимы очутиться в лете. Вероятно, это то, что должно восприниматься как приятный шок, экстаз от приключения. Я чувствовала лишь пустоту, монохромность усталости, горечь никотина во рту и головную боль из-за джетлага.
Оторвав ладони от песка, я поднесла их к своему лицу, пристально вглядываясь в точки мокрых песчинок, впившихся в кожу. Каждая – одинокая планета во вселенной множества. Каждая – кусочек былого единства, по воле воды, ветра и судеб ставшая горькой отдельностью.
Я не ждала солнца. Не хотела, чтобы оно всходило. Я хотела этой призрачной границы между тьмой и светом.
- Пойдем, - тихо прошептал Тэд в мое ухо, я почувствовала его дыхание в своих волосах, горячая ладонь легла на мое плечо. – Тебе нужно отдохнуть после перелета.
Я вздрогнула.
Мне нужно отдохнуть, чтобы догнать свою тьму.
27 ноября. Эсперанца.
Я долго привыкала к этому: его присутствию в непосредственной близости, когда тепло чужого тела чувствуется даже без плотного или мимолетно-легкого соприкосновения, его словам, рассказам ни о чем. Училась не вздрагивать, когда он со спокойствием собственника накрывал рукой мою талию, плечо, обхватывал сгиб локтя, переплетал свои пальцы с моими. Училась жить под метроном его тихих, но твердых шагов, колебаний воздуха от его телодвижений.
Его забота опутывала точно нити паутины, растянутой повсюду.
Он не повышал на меня голоса, ничего не требовал, но даже через преграду предупредительности и деликатности я ощущала хватку его нетерпения. У него получалось быть нейтральным. У меня получалось смотреть на него, не видя. Я чувствовала пронзительный взгляд его глаз все время. Даже ночью, когда просыпалась, лежа на спине или боку, закрывая створки времени и пространства, восстанавливая карточный домик воспоминаний о дочке. Закусывая губу, сжимая руки в кулаки, борясь с дурнотой, когда в голове молотил мой страшный рефрен: Мари нет, Мари нет, Мари нет.
Он обнимал меня, прижимал к себе, будто и его рефрен пульсировал в унисон с моим.
Я почти верила в это. Почти отталкивала его. Но ни разу совсем.
Мари так любила его. Ради нее…
30 ноября. Эсперанца.
Тэд привел меня сюда, и на какое-то время я ослепла.
На Эсперанце все было слишком ярким, слишком живым. Заявляющим о себе многоголосием расцветок и звуков. Все протестовало против такого вторжения. Потом я выработала своеобразные антитела на тропическую роскошь острова, покидая дом или вечером, или на рассвете. Но сейчас защита не могла действовать.
…Я надеялась, что в раю, где сейчас мое солнышко, так же красиво. И так же каждый цвет будто бы имеет бриллиантовые грани и переливается на солнце еще десятком своих оттенков…
Три маленьких водопада прочертили свои белые жилы в темно-коричневой горной породе, прикрывая свое таинство буйством огромных сочных листьев. Среди зелени прорезывались розовые и фиолетовые пятна цветов, выделяясь аккордами особого запаха, вплетающегося в душную влажность. Мягкое журчание воды под аккомпанемент звонких трелей птиц добавлялось в этот концерт красок, запахов как сопрано исполнительницы, завершая совершенство картины.
- Как красиво, - невольно вырвалось у меня.
Я почувствовала движение мужа позади. Через секунду он осторожно обнял меня со спины, поместив ладони на бедра.
Жесткий холодок скользнул от поясницы до затылка. Я оцепенела, захваченная неприятием, мукой воспоминаний о прошлом.
- Это ты красивая, - раздался ласковый шепоток в моем ухе. Его руки уже начали обжигать. Казалось, кожа горела в огне, нестерпимо скребла пламенем в местах, где мы соприкасались.
Я не хочу этого. Не хочу нас.
Нос Тэда медленно провел вверх-вниз по моему виску, дыхание щекотало, будило волны теплоты внизу живота.
- Ты помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу?
Я не хотела такой близости. Такого разделения воспоминаний. Слишком больно. Слишком ужасно это предательство, когда одна часть моей сути все равно тянется к нему, невзирая на…
Мари нет. Тэд – живое, остро наточенное напоминание об этом. Ежеминутное мое терзание. Моя черная тоска.
Я не хочу ничего из этого.
- …Люблю тебя. Ты бы знала, как больно мне видеть тебя такой далекой от меня.
Я готовилась высвободиться, когда теплое дыхание Тэда растеклось по шее, опустилось на плечо. Его короткий, но пылкий поцелуй, оставленный рядом с лямкой бикини, был, как печать жгучего яда.
Рука мужа неторопливо поднялась, сложенная чашечкой ладонь подхватила левую грудь. Большой палец, оказавшись в ложбинке, лениво ласкал по направлению к соску и обратно, пока губы, еле касаясь, двигались от плеча к моей шее.
Нет. Невозможно.
Тонкая ткань парео и бикини не могла сохранить меня в футляре отчужденности. Неприкасаемости.
…Я хотела бы жить. Хотела бы любить. Если бы это не впивалось острыми шипами страдания прямо в сердце.
На какую-то секунду я растерялась. Расслабилась, прильнула к нему, не удержав веса дрогнувшими ногами. А потом вырвалась, твердо положив руки на его, убрав их от себя.
И я молилась. Горячо молилась о том, чтобы иметь силы, чтобы вернуть все вспять. Чтобы не было этой встречи в обувном магазине двенадцать лет назад, не было за его витриной великолепного в своей красоте незнакомого мужчины с яркими глазами. Не было поглощающего меня взгляда и моей души в ловушке первой и последней влюбленности.
Чтобы Розмари Джеймисон никогда не рождалась. Никогда.
2 декабря. Эсперанца.
Я лежала без сна, погруженная в отчаяние. Чувствуя себя преданной, обманутой.
Что-то дрогнуло в моем балансе. Изменилось. И я срывалась в ледяную пустоту.
Почему человеческая память не совершенна? Почему приближает ненужное, отдаляет важное?
Прошло время. Мари нет. И сегодня ночью я не сумела до единой черточки воссоздать маленькое личико на опущенном занавесе моих закрытых век. Несколько кусочков, лишенные моего контроля, выпали из мозаики, и я потеряла их совсем.
Я допустила это, хотя поклялась не отпускать мою малышку.
Воспоминания – моя последняя защита от полосующего сердце воя рефрена.
Воспоминания – декорация, в которой я существую. Она тоже начала истлевать. Начала истлевать иллюзия, что мое солнышко рядом, каждую минуту дотрагивается до меня, целует в щеку…
Холодный шарик слезы скатился вниз по моей скуле. За ним еще один. Я не понимала, откуда они, ведь глаза жгли сухостью.
- Белла.
Тэд зашевелился. Он тоже не спал, но я не задавалась вопросом, в чем причина его бессонницы.
Он сдвинулся, преодолел расстояние между нами. То расстояние, что было все ночи, проведенные здесь. Я осознавала, что рано или поздно он его нарушит, речь уже шла о часах…
И я не знала, какие слова подберу для того, чтобы сказать ему правду.
- Ее веснушки, - дрогнувшим голосом заговорила я. – Ты помнишь их точный оттенок?
- Маленькие желто-коричневые точечки на переносице.
Мы лежали рядом, соприкасаясь бедрами. Его пальцы сплелись с моими. Я вздохнула, позволила этому быть.
Разделить этот момент с ним сейчас было почему-то проще.
- Я помню все, - его голос был тем шелестом, что эхом повторял мои мысли. – Помню до мелочей. Начиная со дня ее рождения. Сегодня вспоминал тот день, когда она сделала свои первые шаги. Манеж. Она сидела в нем, а я стоял рядом, показывая ей игрушки. У нее была такая улыбка… Словно лучик солнца. Потом пришла ты, сказала, что ей пора кушать. В одной руке держала поильник с кефиром, другой протянула печенюшку. И наша малышка встала на ножки, потом сделала три шага, цепляясь за бортик обеими ручками. Ты ахнула от удивления…
Я стерла влагу с щек.
Я тоже помнила этот день. Сноп золотистых лучей полуденного солнца, зажигающий искры в темно-бронзовых прядях волос мужа и кудряшках Мари, несколькими оттенками светлее. Короткие локоны, торчащие на ее головке в разные стороны, - точно нимб над головой ангела. Яркий пластик игрушек, паровозики на белом фоне футболочки дочери, пухлые розовые губки, сложившиеся в улыбку искренней детской радости.
