Легкая, подвижная, жизнерадостная, болтливая. Как птичка, порхающая с места на место, заряжающая все и вся своей кипучей солнечной энергией.

Наше солнышко.

Теперь оно погасло навеки. Теперь его нет.

Мари нет. Нет. В этом слове звенит сталь безысходности. Это слово ставит размашистую точку жуткой тоски длиною в вечность.

«Нет». Как часто я обижала ее этим словом? «Нет, Мари, тебе нельзя больше конфет». Боже, от чего я ее защищала? От диабета? Аллергии? Зачем я это делала, если по истечении девяти месяцев и шести дней со дня ее пятого дня рождения ей не суждено было съесть ни кусочка сладкого? «Нет, малыш, на улице холодный ветер, нельзя идти в такой тоненькой шапочке». От чего я ее спасала? От отита, простуды? Для чего я ее берегла, если все было кончено за какие-то две минуты после удара того автомобиля?

«Нет, солнышко, это платье праздничное. Не надо его носить каждый день. Давай мы сохраним его до Рождества». Для чего я купила и прятала красивый, но бесполезный кусок шифона, если моя девочка больше не оденет его никогда? Никогда!

Нет. Мари нет.

Новая жизнь? Нет. Не новая. Потому что никогда не будет новым то, перед чем стоит это «нет». Нет жизни.

Новая попытка вернуть прежнюю себя? Нет. Потому что не будет меня прежней. Нет меня.

Новое появление Тэда в моей судьбе. Нет. Потому что уже нет нас. Нет семьи.

Без Мари ничего нет.

А я лишь сохраняю равновесие, балансируя на тоненьком обрывающемся канате, протянувшемся из пустоты в пустоту.

- Белла, - доктор Питт наклонилась и пододвинула ко мне коробочку с бумажными салфетками.

Она думала, что я собираюсь заплакать.

Нет. Слез нет тоже. Они не иссякли, не высохли под действием часов, дней, недель, месяцев. Их просто не было. Невозможно оплакать горе такой разрушительной силы. Только не слабому человеку, для которого всегда есть какой-то предел.

Я отрешенно уставилась на красный куб коробки со вздымающимся вверх белым пером бумажной салфетки, словно приготовившейся взлететь. Красные грани правильными линиями отражались в черной поверхности полированного столика. Черное впитывало красное. Как тогда, когда красные капли крови моей малышки, сворачивались, становясь ржаво-коричневыми, словно черный асфальт впитывал их. Всасывал жизнь.

Розмари умерла быстро.

Почему?

Почему я рожала ее в муках в течение десяти с лишним часов, а она ушла за две минуты после еще более краткого удара об машину пьяного парня? Кто это отмеривает?

- Я ухожу, доктор, - прохрипела я и, затушив сигарету о пепельницу, поставленную предупредительной хозяйкой кабинета возле коробки с салфетками, поднялась.

Мне нечего было сказать. Мне надо было уйти.

- Благодарю за консультацию, - я поправила на плече ремешок сумки.

Аманда Питт приоткрыла рот, собираясь что-то произнести…

Она старалась, но я не хочу ее стараний. Моя благодарность такая же бутафория. Бутафория общественного поведения, очередная галочка в списке, за которым вынуждена следить и вовремя проставлять пометки. Он есть у каждого. У меня теперь предельно упрощен: принять душ, поесть, поработать над эскизами, быть вежливой, не нарушать закон. Просто покров, декор, размалеванная ширма, за которой ничего нет. Пустота и мрак.

Но я все еще здесь, на этой стороне. Я дышу, я вижу, я слышу. Но дышу я тленным ледяным воздухом смерти, вижу только лицо Мари, слышу только ее голос.

Я хорошая мать. Я не отпущу своего ребенка.

Тэд ждал, прислонившись к стене у двери кабинета. Я прошла мимо, не взглянув ему в лицо, лишь отметив высокий ворот черного свитера.

…Я не смотрела ему в лицо со дня смерти нашей дочки.

Ведь она была так похожа на него! Как отражение, преломленное годами и полом. Так похожа, что при взгляде на него боль прошибала меня с головы до ног, электрошоком жгла нервы. И мой бесконечный рефрен гудел так, что я сходила с ума.

Мари нет. Мари нет. Мари нет.

- Белла, подожди, - муж окликнул меня, ускоряя шаг. – Как прошел прием?

Я ушла из дома через двадцать восемь дней после смерти моей малышки. Это было внезапно. Будто я проснулась, очнувшись от кошмара, вскочив на смятой постели, всклокоченная, вспотевшая, хватающая ртом воздух. Я огляделась по сторонам. В доме застыло жгучее марево августовского полдня. Я была одна, в тишине, в пустоте. Сидела на кухне, передо мной стояла чашка давно остывшего кофе. В грязно-коричневой поверхности отражалось бледное лицо женщины с мешками под ввалившимися глазами, - мое лицо. Тэда нигде не было видно и слышно. И вдруг я поняла: все кончено, я не хочу ни видеть, ни слышать его. Это невыносимо. Я все потеряла, все вобрал в себя черный прожорливый асфальт. И я хочу остаться одна. В пустоте и черноте. Так легче. Проще. Правильнее.

Я ушла. Не оставив записки. Забрав только рабочую папку, потому что была должна отдать ее Джейн, одну смену одежды и белья.

Положила обручальное кольцо на его подушку.

Он не виноват. Или виноват?

В тот вечер Розмари ждала его. Папа всегда был ее кумиром. Тем, кто таскал ее на закорках, кто вертел ее до головокружения, точно астронавта, готовящегося к космическим перегрузкам, кто покупал запретные леденцы, разрешал гладить кошек, щекотал до неудержимого смеха.

Он позвонил. Сказал, что дежурство закончилось, он едет из больницы. Мари схватила самокат, решила ждать его на улице. И не дождалась. Пьяница сбил ее до того, как приехал Тэд. Большой город полон риска, опасности. И подчас двенадцать минут – граница между жизнью и смертью.

Я держалась за нее до последнего, распластавшаяся рядом, уничтоженная, растерзанная. Сумасшедшая. Тэд – врач, он спасет ее, он вернет ее к жизни… Слезы капали на мои окровавленные руки, выстужали жизнь, впитывались  в полотно асфальта…

Нет. Врачей не учат обходить смерть на поворотах и возвращать то, что было украдено. Врачи спасают то, что можно спасти, на что лишь покусились, но не забрали.

Он не виноват. Он виноват. Из-за него она взяла самокат, вышла и покатила навстречу.

Он виноват. Она похожа на него, она его дочь. В ее жилах текла та же обожаемая мною бурлящая кровь, что и в нем. У нее та же мимика, жесты, тот же прищур глаз…

Можно не принимать того, кого любишь. Можно отрицать его. Ради спасения от боли, ради несокрушимости одиночества.

Он искал меня все эти месяцы. Искал у матери, на работе, у подруг. Но я сделала все, чтобы меня не было. Он ждал, что я вернусь, но дождался лишь документов на развод.

Он не подписал их. Нашел меня вчера. Ругал, убеждал, доказывал. Клялся, что не отпустит никогда. Потом сидел рядом, до рассвета держа мою холодную безвольную руку в своей руке. Молчал. Смотрел в лицо. Но так и не понял самого главного: мне все равно.

Мне все равно, чего он хочет, в чем упрекает. Мне все равно, за что он собирается бороться, к какому психологу отвезет на консультацию.

Я полая емкость, надежно запаянная от внешнего, шумного, быстро сменяющего одно другое. Прежней Беллы больше нет.

Он не смог понять этого.

Пальто укутало мои плечи, как только я шагнула за вращающие двери здания. Тэд был рядом. Снова смотрел на меня. А я смотрела на пар, вырывающийся из моего рта аморфным привидением дыхания. Не чувствовала холода совсем.

- Как все прошло, скажи, - попросил муж, в голосе дрожало нетерпение.

Шел снег, опускаясь на землю с ледяным бесшумным звоном снежинок. Замерзший немой плач небес. Тонкий белый саван покрывал тротуары, прохожие кромсали, рвали его, оставляя свои следы…

Снегопад. Мари так радовалась ему в прошлом году. Умоляла слепить снеговика из едва припорошившего газон снега…

Мари нет.

Наступает зима, но я все еще остаюсь в своем июле. Жар сгоревшего лета уже не может меня согреть, я ношу в себе его остывшие угли и пыль золы. Черные, постепенно превращающиеся в лед.

- Белла, расскажи, - муж обнял меня за плечи, укутывая в пальто. Он уже стоял передо мной, склонив лицо к моему. Его руки на моем теле были руками незнакомца. Инородным телом, вторгшимся в мой нарыв. Я дернула плечами, освобождаясь от его прикосновения.