Мне нечего сказать и ему. Я снова хочу спрятаться в глухоте и слепоте своей пустоты. Любопытный профессиональный нос Аманды Питт поднял со дна души устоявшуюся было муть боли.

«Как вы видите свое будущее, Белла? Вы все еще молоды».

Я исчерпана, холодна, стара.

В машине Тэд снова заговорил, но уже не о встрече с психологом.

- Мне хотелось бы, чтобы ты вернулась домой, но вижу, что ты на это просто-напросто не способна, - он глубоко вздохнул и завел двигатель, мы медленно погрузились в поток машин, скользящих среди осыпающихся снежинок.

Перья умирающих ангелов в бетонной жестокости города.

- Давай продадим его, переедем в Вудбридж. Я могу показать тебе его, как только пожелаешь. К черту работу в больнице. Признаю, я был сосредоточен на ней чаще, чем хотелось бы. Ты тоже могла бы найти работу, если  это то, что тебе нужно. Да даже могла бы работать на дому. Я помогу тебе уладить этот вопрос с Джейн.

Он говорил и говорил, полностью расслабленный и очарованный создаваемыми им самим картинами нашей дальнейшей жизни. Жизни, которой не будет.

Он не понимал.

Благословенная наивность, благодать оптимизма. Когда-то, века назад, он успокаивал и утешал меня ими. То же самое он проделывал и сейчас.

Он совершенно не понимал, что есть горе неисчерпаемое, есть мука непроходящая. Есть кошмар пустоты, совладать с которым можешь, лишь найдя баланс на тонком обрывающемся канате иллюзии продолжающегося июля.

Мари стала для него перевернутой страницей семейного альбома с фотографиями. Он отпустил ее. Он живет дальше.

- Поговори со мной, родная, - раздался его умоляющий шепот в тишине салона автомобиля. Мы уже были возле многоэтажки, в одной из квартир которой я нашла себе приют чуть больше трех месяцев назад.

- Езжай к себе, - охрипшим голосом произнесла я и открыла дверь.

Он вылетел следом. Кожей затылка я чувствовала электричество вспышки его гнева:

- Черт, Белла, столько времени прошло! Сколько еще тебе нужно, скажи! Скажи, пока я не сошел с ума. Сколько еще ты будешь мучить меня бесчувственностью? Ты бросила меня, забыла обо всем. Оставила одного тогда, когда мы особенно нуждались друг в друге. Я понимал тебя тогда и понимаю сейчас. Но не делай так, чтобы я тебя понимал, но не прощал. Что я должен сделать, скажи! Скажи, я сделаю!

Несколько прохожих, забыв про обычное состояние обывательского анабиоза, заинтересованно оглядывали меня и Тэда. Ссутулившись, я продолжила путь, ухватилась за перила, поднялась по лестнице. Вдох-выдох, шаг, еще шаг.

Я так устала от этой боли. Мари нет. Меня нет. Как он не может понять?

Мы не будем вместе, потому что вместе нам слишком больно. Мне слишком больно.

Нельзя любить полосующие тебя острейшие лезвия. Тэд стал чужим для меня. Он мешает замкнутости моего горя. Горе – это всегда только для одного.

Я зашла в квартиру. Плотные шторы всегда были опущены. Были лишними: я все равно живу во тьме, даже если солнце слепит мне глаза. Звук шагов гулким стуком умирал в полу, отпечатывался среди пустоты: здесь диван, журнальный столик, книжный шкаф – и все. За той перегородкой – кровать и старый сломанный комод.

Но все это тоже было лишним.

Опустившись на матрас, прикрытый пледом, я стянула и бросила на пол пальто. Легла.

Я так устала, так исчерпана. Но не собиралась спать. Я замерла, скованная покоем своего тела, напоминающим о том, что когда-то и моя душа знала его. Когда Мари была. Теперь Мари нет.

- Прости, - Тэд сел у меня в ногах, виноватый тон голоса развеял зыбкие дорожки  воспоминаний о малышке.

Воспоминания успокаивают как наркотик. Тоже бутафория. И тоже баланс.

- Я не хотел так… Не хотел давить. Доктор Питт сказала, что на тебя нельзя давить. Но я так устал от твоего равнодушия. Помню тебя совсем другой…

- Поезжай к себе, - ровным голосом снова попросила я.

Я знала, что он хотел предложить мне: держаться за него, выплакаться, рассказать все. Он рассуждал об этом вчера с таким же знающим видом, как доктор Питт произнесла: «новая жизнь». Он рассуждал об этом с такой легкостью, будто никогда не был отцом, потерявшим свою пятилетнюю дочь.

Кощунственная мысль кольнула сердце ледяной иголочкой. Одной больше, одной меньше. Я уже не чувствовала их.

Мне все равно. Я слишком устала даже для того, чтобы дышать.

Я отвернулась от Тэда, подтянула ноги к животу, обняла себя руками. Так я была неуязвима, в броне своего одинокого горя. Взгляд успокаивала пепельно-серая поверхность стены. Бесчисленное количество ночей дало мне возможность изучить каждую выщерблину на ней. Точно карту. Карту, становящуюся более яркой и выпуклой под увеличительным стеклом зависающего в моих глазах прошлого.

Муж лег рядом, подтолкнул меня своим бедром. Теплота его тела, немедленно проникшая под ткань одежды, расценивалась как враждебная.

- Я никуда не уеду, - спокойным голосом сказал он.

Простые слова какой-то угрозой нависли надо мной в темноте.

- Я не подпишу бумаги на развод. Для меня ничего не изменилось, я по-прежнему люблю тебя. И свои брачные обеты не забуду. И не позволю тебе позабыть о них.

Он мог призывать меня к долгу перед ним, но этот долг потерял острие своего смысла в ту минуту, когда черный седан, управляемый пьяным водителем, свернул на нашу улицу, а папа малышки, катающейся на самокате в лучах закатного солнца, задерживался на пути домой после своего дежурства.

Почему все могут решить двенадцать минут опоздания? Это даже не временной отрезок, это крошечная пылинка.

Мари нет. И нет больше восклицательных знаков после слова «ответственность».

Я зажмурилась, принимая пронизывающий сквозняк воспоминаний. О том, как мы клялись любить друг друга через года, через вселенную трудностей. Он крепко прижимал мои ладони к своей груди, приковывал поцелуями, заглядывал в глаза с испытующей силой глубокой бирюзы.

Теперь уже все равно. Теперь нет пути назад. И вперед.

- Все будет хорошо. Верь мне. Я сделаю все, чтобы вернуть тебя, - проникновенно зашептал Тэд, выжимая из сердца кровавую каплю заледеневшей в нем боли.

Невозможно, любимый. Больше никогда это не будет возможно.

Я чувствовала осторожные движения мужа за спиной, как он развернулся на бок. Я знала, чего он хотел.

Теплая ладонь с нежностью легла на мое плечо, опустилась вниз, до локтя, снова вернулась вверх. Затем палец легко провел по шее, оставляя след искорок на коже.

Это будто происходило не со мной. Или, возможно, со мной, но сквозь толщу лет и событий.

Когда пальцы мужа погрузились в мои волосы, а у своего уха я ощутила трепет его дыхания, я резко поднялась. Мышцы свело от напряжения.

Я ушла.

В кухонной зоне я села на единственный стул, отвернулась к окну.

Серая мгла пасмурного дня, врезавшаяся в промежуток между неплотно задернутыми занавесками, жгла глаза.

Почему он не может понять? Как объяснить ему, что происходит, и нужно ли это?

Ничего уже не нужно.

Нащупав холодными пальцами пачку сигарет на столе, я закурила. Колыбель сигаретного дыма укачивала муку моего рефрена. Пристально всматриваясь в протянувшиеся белесые фантомные щупальца, я вспоминала свое солнышко. До мелочей. Прикрытые от смеха бирюзовые глаза, маленькие ручки, обнимающие буклированный живот зайца по имени Мистер Ушастик. Ножки в беленьких колготках и новеньких туфельках с серебристыми  бантиками в мелкий черный горошек. Я купила их на ее день рождения. Ее последний день рождения.

Я помнила ее живой, в то время как сама была мертвой.

19 ноября. Вашингтон. Кеньон-стрит.

Льдисто-голубые глаза Джейн исследовали одновременно два моих эскиза. Сравнивали, уравнивали, анализировали.

- Гранильный нефрит… Гм, весьма неожиданно, - пробормотали жирно-накрашенные, до кукольной припухлости губы. – Черный коралл и платина. Выглядит будто слеза. Потрясающе.