Наемный экипаж был элегантным, и высокомерное лицо его пассажира говорило в пользу Гийома, но цербер — усатый гайдук, настоящий венгр в лучших венских традициях — согласился распахнуть огромные створки только после долгих минут ожидания, заполненных звоном колокола и явными переговорами с мажордомом. Наконец карета въехала в просторный двор, окруженный красивыми службами, в глубине которого стоял прекрасный особняк Фасад с ажурной балюстрадой представлял собой центральную полукруглую часть с лепными консолями, которые поддерживали балкон, украшенный трофеями. Они напоминали о победах маршала Люксембургского, для сына которого особняк и был построен. Над крышей виднелась зелень парка.
«Даже правящий король довольствовался бы таким дворцом, — размышлял Гийом, — тем более принц-изгнанник..» Но мысль о том, что здесь, возможно, живет его дочь, не доставила ему ни радости, ни гордости.
Когда Тремэн вошел, дом показался ему странно мрачным и тихим, вне сомнения, такое впечатление складывал ось из-за плотных бархатных портьер, закрывавших высокие стеклянные двери вестибюля. Невозмутимый лакей в строгой коричневой ливрее провел его по широкой мраморной лестнице с очень красивыми перилами из позолоченной бронзы на площадку второго этажа, откуда начиналась анфилада гостиных. Слуга в белом тюрбане стоял у двери, которую он с поклоном распахнул перед посетителем. Тремэн очутился в некоем подобии большого кабинета, настолько заполненного книгами, мебелью и предметами искусства, что он бы ни за что не увидел тяжелый силуэт и лысину шотландца, если бы тот не пошел ему навстречу. То, что занавеси было уже задернуты, а высокие свечи в драгоценных канделябрах — зажжены, подчеркивало сходство комнаты со святилищем.
Их свет помог Тремэну увидеть, что на картинах и в предметах искусства запечатлен только один человек. В бронзе, на холсте, в мраморе, в алебастре, в серебре — всюду было прекрасное высокомерное лицо Марии-Антуанетты, которое проницательно смотрело на посетителя. Мебель, вне всякого сомнения, некогда стояла в Версале или в Малом Трианоне. В витринах расположились веера, флаконы, табакерки, носовые платки. Всюду лежали книги с монограммой королевы Франции. На стенах, затянутых серым шелком, в золотых рамках висели записки, написанные ее рукой, и гравюры с ее изображением.
— Простите, что не принимаю вас в парадной гостиной, — сказал Кроуфорд, указывал Гийому на кресло, — но здесь мне нравится больше.
— Поверьте, что ценю оказанную мне честь И это я должен принести свои извинения за неожиданный визит. Мне очень хотелось узнать о здоровье леди Леоноры. Ее плохое самочувствие накануне вечером меня встревожило тем сильнее, что я, боюсь, оказался его невольным виновником.
— Что навело вас на эту мысль?
— Обстоятельства. Вспомните. Меня только что представили вашей жене, она уже протянула мне руку для поцелуя, потом тут же ее убрала и сильно побледнела. Мне на мгновение даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Я не подозревал, что способен вызывать такой страх или такую антипатию.
На этот раз шотландец рассмеялся:
— Ни то, ни другое, сударь. Вы просто стали жертвой совпадения. Моя жена итальянка и, к несчастью, слишком чувствительна к перепадам температуры и особенно к запахам. В момент вашей, встречи она почувствовала аромат туберозы, который она не выносит. Надеюсь, я вас успокоил?
Это объяснение годилось бы для любого, кто имел бы менее чувствительный нос, чем Тремэн. Он не представлял, как можно было различить какой-то один запах в том букете ароматов, который царил в доме Талейрана, где цветов было больше, чем в июньском саду. Но Гийома обоняние никогда не подводило. Он готов был поклясться, что в тот момент рядом не было никого, от кого пахло бы туберозой. Следовательно, именно он вызвал волнение дамы. И для этого волнения могла быть только одна причина. Что ж, в любом случае нужно было продолжать спектакль.
— Совершенно успокоили. Будет ли у меня нынче вечером приятная возможность выразить ей мое уважение?
— К несчастью, нет. Моей жены нет дома. Поверьте, она будет очень об этом сожалеть.
Повисло молчание, которое Гийом с легкостью расшифровал: хозяину дома не терпелось выпроводить нежданного гостя. Но Тремэн пришел не ради того, чтобы обменяться банальными фразами. Впервые в жизни он повел себя как плохо воспитанный человек. Гийом встал, словно намереваясь уйти, только вместо этого он застыл перед одной из витрин и принялся дотошно изучать ее содержимое. Потом он обратил внимание на одну из записок в золотой рамке и на восхитительную пастель, на которой была изображена Мария-Антуанетта в то время, когда она была женой дофина. Наконец Тремэн повернулся к шотландцу, который уже некоторое время сверлил взглядом его спину.
— Мои поздравления! — льстиво сказал он. — Я слышал похвалы в адрес вашей коллекции, но не предполагал, что она настолько значительна.
— Меня шокирует слово «коллекция», сударь. Вы видите перед собой лишь знаки преданности памяти очаровательной женщины. С того дня, как я был ей представлен, я поклоняюсь королеве-мученице, и здесь собраны предметы, относящиеся к ней. Пока Мария-Антуанетта была жива, я делал все, чтобы вырвать несчастную из рук ее врагов. А теперь я пытаюсь вырвать из недостойных рук те предметы, которыми она себя окружала или которые были ей дороги.
Тон был грубым, но Тремэн решил не обижаться. Он довольствовался горькой улыбкой и презрительно пожал плечами.
— Вы же не думаете, что вы единственный, кто чтит ее память? Мы тоже ей верны. Едва ли вам известно, что моя жена стала одной из жертв Террора. Правда, королева была уже мертва, когда моя Аньес взошла на эшафот... из-за ее сына! Поэтому и у нас есть кое-что интересное.
В серых глазах шотландца вспыхнул огонек, и его взгляд стал заинтересованным. Его страсть напомнила о себе.
— В самом деле? И о чем идет речь?
— Я не собираюсь расставаться с этими вещами, поэтому говорить о них нет смысла. Ах да! Совсем недавно я приобрел здесь, в Париже, две вещицы: гребень из слоновой кости и детскую перчатку, которая принадлежала дофину. Мы, нормандцы, — добавил он с истинным лицемерием, — любим вспоминать, что он был нашим герцогом. Я не теряю надежды найти кое-что получше. У человека, который мне их продал, есть завещание королевы.
Холодная сдержанность Кроуфорда растаяла, как снег под солнцем. В его глазах вспыхнул огонь.
— У кого это завещание? Я хочу это знать! За то, чтобы им обладать, я готов отдать целое состояние.
— Спокойно, сударь! Вы принимаете меня за вашего маклера? Я ввел вас в курс дела только для того, чтобы вы поняли, что имеете дело с серьезным человеком. И я достаточно богат, чтобы заплатить ту цену, которую мне назовут.
— Сначала следует убедиться в подлинности завещания. Кстати, это относится и к вашим последним приобретениям, — сказал Кроуфорд, снова насупившись. — В наше время все средства хороши, чтобы получить деньги, и есть такие умельцы...
— У меня их подлинность не вызывает никаких сомнений. Желаете, чтобы я показал вам мои покупки?
— Они при вас?
— Полагаю, вы шутите? Но, — с улыбкой добавил Гийом, — я принесу их вам, если пожелаете. Я пробуду здесь еще несколько дней. Хотите, я приду завтра?
Последняя фраза, произнесенная так быстро, не позволила шотландцу сказать, что лучше он сам придет к Тремэну. Ему оставалось только согласиться. И он проделал это с учтивостью, которой от него нельзя было ожидать:
— Я буду счастлив! Итак, до завтра! Хотите прийти в это же время?
Его жест уже приглашал незваного гостя к дверям. Хотя Гийому и хотелось задержаться, ему пришлось подчиниться. Этот дом, в котором не было слышно ни малейшего шороха, даже скрипа паркета или звона посуды, вызывал у него тревогу и одновременно раздражал. Инстинкт подсказывал Тремэну, что дом хранит тайну и ему здесь не рады. Страсть шотландца должна была быть очень сильной, раз он согласился принять Гийома еще раз! Но при новой встрече Гийом решил узнать немного больше: он пойдет ва-банк.
