Первый год она жила в общежитии, и отец приехал в гости на Благодарение.
– Мать передает привет и тыквенный пирог, – сказал он. – Покупной, но тем не менее.
Мама подменяла преподавателя, ей было не до поездок, не говоря о стряпне. А отец приехал, и День благодарения они провели вместе. Он переночевал на диване в общей гостиной и назавтра отправился назад, по прерии, к другому горизонту.
Лора пыталась обороть эссе по философии, увязать абсолютистский морализм Иммануила Канта с чувствительной прозой поздних романтиков, с одной стороны, и платоновским мифом о пещере – с другой. Не эссе, а катавасия. Но когда отец уехал, она кое-что нашла: в открытой тетради, куда она выписала древний императив, с силой подчеркнутый для пущей важности, чтоб не забыть, – «Да восторжествует правосудие, хотя бы и рухнули небеса!»[4] – отец внизу дописал помельче: «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие».
Ее озадачила эта инверсия – небеса вместо правосудия, любовь вместо возмездия, прощение вместо расправы. Отец играл словами? Он никогда не играл словами. «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие». В ее воспоминаниях – один из редких моментов, когда отец ударялся в философию – если это, конечно, она, – и память осталась на все эти годы именно потому, что момент был необычен. Как будто в его, как Лора говорила, «папашиной манере» приоткрылась дверь в глубины.
Эссе она так и не дописала; поставили оценку «недоделано», с Лориной точки зрения – вердикт беспощаднее «неуда». По сей день воспоминание давит. «Недоделано».
По воскресеньям Лора звонила из общаги домой – порой напускала на себя бодрость, порой грустно хлюпала носом. Пространно беседовала с мамой о мелочах университетской жизни, о неприятных преподавателях и о тех, что ничего, о количестве домашних заданий, ежедневных провалах, маленьких победах. А с отцом все банально: любезности, Лорины уверения, что дела у нее хороши, что она вовсю трудится, усердно учится. Лорина мать выслушивала подробности, однако прощался с Лорой всегда отец.
– Поговори с отцом.
Напоследок он говорил: «Я люблю тебя». Так, объяснял он, «последнее слово перед сном будет – „люблю“».
Она дразнилась:
– Не «люблю». «Тебя».
– Меня?
– Тебя. Последнее слово – «тебя». Если хочешь закончить на «люблю», перефразируй.
И это стало их дежурной шуткой. Когда она звонила, отец напоследок говорил ей:
– Тебя я люблю.
Их общая шуточка все ее Годы в Отъезде, и Лора не слышала ее очень-очень давно. Где-то по ходу дела забылось. Но в тот день в ресторанном дворике, когда они попрощались и она уже уходила, он ее окликнул:
– Лора?
– Что, пап?
– Тебя я люблю.
Почему он так сказал?
15
Был один мальчик в университете. Не мальчик. Аспирант, преподавал у нее вводный курс английского. И ребенок был. Не ребенок. Тень, пятнышко на ультразвуке, а затем негодование.
– Я не могу быть отцом. Не могу. Не готов. Никогда не буду готов.
Да и неважно: Лора не смогла выносить ребенка, вся история давно списана в сноски к ее жизни. Никому не рассказывала. Даже отцу.
После университета пошла в «Арлекин» корректором на женские романы. Потом детективы в мягких обложках, потом комфортный мир внештатной литературной редактуры. Мемуары, биографии, справочники. Ее работа – следить за связностью, грамматикой, орфографией, пунктуацией, для каждой книги составлять таблицы стилей, предпочтительного написания и словоупотребления. Не возбуждает ни капли, но на жилье хватает (едва), хотя и не обходится без проблем – главным образом упрямых авторов.
Один особо трудный автор то и дело упорно заканчивал предложения… ничем. Ни точки, ни вопросительного знака, ни восклицательного, ни даже многоточия. Лора старательно вычитала текст, все поправила, добавила тут точку с запятой, там точку, а когда автор все прочел, на нее обрушился шквал гневных электронных писем. «Да как вы посмели!» – так обычно начинались эти письма. Лора пыталась ему объяснить, что всякому предложению необходим конец, однако автор не желал с этим мириться и отбивался с пылом, достойным лучшего применения. «Не все заканчивается! Разуйте глаза!» – писал он (с восклицательными знаками, что характерно). После весьма раздраженной переписки стало ясно, что проще смириться издателю. А потом рецензенты (неотвратимо) сетовали на дурную корректуру. «Полно опечаток», – писали они.
Все ли заканчивается?
Стихи порой завершаются ничем, пренебрежение правилами пунктуации – среди поэтической братии отчасти даже хороший тон. Но проза? Биография? Биография ее отца, до самого финала бессобытийная, – чем завершилась она? Воздетыми бровями восклицательного знака? Загогулиной вопроса без ответа? Окончательным итогом точки или запинками многоточия, ускользающего в пустоту страницы…
Еще Лора составляла указатели, а сейчас жонглировала несколькими биографиями – все известные фигуры, все женщины: спортсменка, солдат (посмертная) и певица, звезда кантри. Выделяла фамилии и имена собственные, вела счет Ключевым Событиям и Наградам, Присужденным. Для серии «Жизнь прожить». Указатели – хитрое дело. Что тут важно? Разумеется, фамилии. И города. Местоположения, конкретные (Нью-Йорк), но не обобщающие (кухня). Группировать ли первые работы объекта рассмотрения в рекламе и маркетинге? Или с подзаголовком «Работы, ранние»? Нужен ли отдельный пункт «Реклама»? Или можно обойтись ловким «см. „Маркетинг“»? (Ответ: нельзя.)
Не самое веселое занятие – индексировать чужие жизни.
– Что-то мне кажется, – как-то раз со вздохом сказала она отцу по телефону, – что самые важные аспекты жизни – ровно те, что в указателях не указываются.
В них не бывало пункта «воспоминания», или «сожаления», или даже «любовь», строчными. Сплошные «Образование (профессиональное)» или «Награды (см. тж. «Лучший дебютный женский альбом „Р-энд-Б и кантри“, соло»)». Указатели не проникали в суть. В них не было места надежде или страху. Или снам, возвратившимся. Улыбкам, припомненным. Гневу. Красоте. Даже задержавшимся образам, промелькам того, что запечатлелось. Двери. Окну. Отражению в стекле. Запаху дождя. Никогда ничего такого. Лишь список имен собственных и известных фамилий. И почему только одна жизнь? А где паутина чужих жизней, формирующих нас? Как быть с их указателями, с их мгновениями?
– По-моему, – сказал отец, – тебе надо поменьше пить эспрессо и чуток передохнуть.
Она рассмеялась, согласилась, на лифте спустилась к бассейну, поплавала. Плавала, пока глаза не зачесались.
А теперь опять сидит за столом, опять индексирует чужие жизни.
– Тебя я люблю.
Почему он так сказал?
16
В начале типичной рецептурной биографии бабушка и дедушка объекта прибывают из Англии/Ирландии/Германии/Советского Союза; затем описываются их скромные истоки – они лавочники/фермеры/шахтеры, которые «и вообразить не могли» (и так поступают все предки – живут себе и не воображают), что однажды их внук/дочь/сын вырастут и станут всемирно известными/общепризнанными/скандальными спортсменами/певцами/политиками/торговцами смертью.
В биографиях звезд все это, естественно, еще самодовольнее и начинается обычно с ключевой публичной сцены. «Я сидела в зале, со сцены прозвучало имя [главной соперницы] получившей премию за лучший женский дебютный альбом Р-энд-Б и кантри, соло; я глотала слезы и думала о том, что, если взаправду хочу вырасти как личность, мне придется с нуля создавать себя как певицу/женщину/торговку смертью». Но затем и они переходили к линейной хронологии. «Сначала произошло то, потом это».
Однако память человеческая – саламандра; шныряет туда-сюда, невозможным слаломщиком мечется по стенам и потолкам. Цветовая рябь, в один миг появляется и исчезает, оранжевая голова, за ней текучее синее тельце. Приснилось? Скорее воспоминание, чем сон.
Из человеческой памяти не рождается линейных историй. Воспоминания сминаются. Теснятся, свертываются. Не хронологически выстраиваются, а толпятся тематически. Предательство. Амбиции. Сожаление. Смятение.
