Машина – падает во тьме.

Сальто и снова сальто, один сокрушительный хруст за другим. Стекло разлетается фонтаном, затем вновь оседает вакуум безмолвия. Машина замерла кверху брюхом, у подножия насыпи под мостом, привалившись к расщепленной стайке тополей. Прочертив тропу в снегу, оставив за собою взбитый перегной и мокрую палую листву.

В зимний стерильный воздух – вонь бензина и антифриза.

Закрепили тросы на кошках, сползли, перебирая ногами по стене, и мигалки пожарных и «скорых» омывали всю сцену красным и синим, и тени метались туда-сюда. В снегу – мириады созвездий. Стекло блистает огнями.

Добравшись наконец до подножия насыпи, спасатели совсем запыхались.

А в груде смятого железа – погнутая приборная доска, покореженный руль, стекло и – посреди всего – бывший человек. Седые волосы влажно облепили череп, свалялись в густой красной слякоти.

– Сэр? Вы меня слышите?

Губы его шевелились, жизнь уходила туда, куда уходят все жизни.

– Сэр!

Но не вытекло ни слова – лишь клокотание.

Двери скользят вбок, стеклянные панели расступаются, словно по велению волшебника, вскипает воздух Западной Африки, жар толкает ее назад в аэропорт. Она ладонью прикрывает глаза, медлит, мимо прет толпа.

Сетка за тротуаром сдерживает всякий сброд. Сброд и сородичей. Таксистов и заждавшихся дядюшек. Все кричат, очумело машут, светят рукописными табличками «ТАКСИ ДЛЯ ВАС» и «НА ОСТРОВ ЛАГОС». Она ищет на табличках свое имя. Давит джетлаг, ее мутит, икры сводит после самолета, ее гоняли по бурлящим стадным очередям, таможенники рылись в ее ручной клади, искали припрятанные сокровища и разочарованно швырялись перерытыми шмотками, духота аэропорта мешается с доменным жаром снаружи, но, невзирая на это – или, может, поэтому, – она, как ни странно, ликует. Невозмутимо взволнована.

Выступает пот – роса на стыке двух погодных фронтов. Ручейками течет по ключицам, обвисшие волосы влажнеют, влажные мокнут, жидкость собирается бисеринами на лбу. Где-то – ее имя. Им размахивают над толпой за сетчатой оградой. Она уже шагает, но за спиной курлычут:

– Мэм?

Она оборачивается – перед ней вооруженный офицер в накрахмаленном зеленом кителе. В полусферах панорамного зеркала черных очков она видит свое лицо.

– Мэм, будьте любезны. Пройдемте.

Он так это произносит – почти спрашивает. Почти, но не вполне.

– Мэм. Пройдемте со мной.

Она прижимает к себе сумку; другого багажа нет.

– Зачем?

– Полиция аэропорта, мэм. Инспектор хочет с вами побеседовать.

Отец мальчика негромко говорил на речном диалекте – правду он всегда говорил на этом языке.

– Вот о чем должны себя спросить мать и отец. Если ребенку так лучше, они готовы? Готовы за него умереть?

Вздыхают мангровые леса. Влажное дыхание, тихий плеск. Отец стоял в приливной грязи, тащил пляшущие ртутью сети, а мальчик замер на берегу с острогой наготове.

– Не забывай, – сказал отец, ради пущего эффекта переходя на английский – легко, будто сеть на острогу сменил. – Рыбу убивают быстро. Так добрее.

– Лора? Ты дома? Я… с отцом беда. Пожалуйста, возьми трубку.

Слышно, как она глотает слезы.

Лора сплюнула в раковину, метнулась к телефону.

– Мам?

Когда договорили, вылетела в коридор. Куртку натягивала, уже тыча в кнопку лифта.

Ночь кристаллизовалась снегом. Лора перешла пустую улицу, почти бегом спустилась с холма.

Бунгало ее детства – штукатурка на штукатурке, и все прикноплено на крутой улице. Полицейская машина стоит перед домом – новенький «кадиллак-эскалейд» Уоррена забаррикадировал подъезд. Неважно – Лоре парковать нечего.

В детстве ее брат Уоррен считал, что стеклышки, вмурованные в штукатурку, – на самом деле рубины; предлагал Лоре половину выручки, если она их выковыряет.

– По-моему, рубины красные, – сказала она.

– Не привередничай, – ответил он. – Они всякие бывают, как леденцы. Потому и дорогие такие.

В общем, Лора полдня выколупывала из стен зеленое стекло. Раскровянила пальцы, а потом они с Уорреном гордо заявились в лавку на углу, где мистер Ли за эти стекляшки дал им по леденцу на палочке – при условии, что они бросят добычу самоцветов из родительской штукатурки. Лора сочла, что инвестиции неплохо окупились; Уоррен не особо обрадовался. Всю дорогу до дома раздраженно бурчал, а Лора размахивала пустым пластмассовым ведерком и перекатывала леденец во рту. Спустя несколько недель нашла у Уоррена в комнате его леденец, по-прежнему в обертке. Когда Лоре выдали деньги на карманные расходы, брат попытался втюхать ей этот леденец за четвертак.

В родительской гостиной, обшитой деревом, – полицейский. Пистолет в кобуре, тусклые глаза. На подушках крючком связанные наволочки – они тут сто лет уже. Вязаное покрывало на спинке дивана (и наволочки, и покрывало – маминых рук дело). А над диваном на деревянных панелях – громоздкие картинные рамы (дело рук отца – и рамы, и панели). Картины маслом из торгового центра – дождливый Париж, солнечный Маттерхорн. Марсианские пейзажи тоже хорошо смотрелись бы, – родители в жизни не бывали ни в Париже, ни в Альпах. Отец теперь и не побывает.

Лору мать едва заметила – плыла не двигаясь, еще чуть-чуть – и улетит. Рядом Уоррен – мясистое лицо от злости перекошено, руки крепко обхватили живот. Уоррен очень грузный – а Лора ужасно худа. Семейные фотографии всегда смахивали на рекламу клиники нарушений питания.

Между тем жена Уоррена Эстелл пыталась – в основном безуспешно – загнать дочерей-близняшек в столовую, подальше от взрослых разговоров. Кривляки, похожи как две капли воды, вечные хиханьки и внезапные веские заявления. «Собаки не танцуют, но могут научиться». «Папа дурак!» «Сьюзи говорила, у нее собака танцует». Детсадовские байки и малолетние алогизмы. Эстелл одними губами сказала Лоре «привет» и исчезла за дверью.

«Зачем они привезли детей?»

Тусклоглазый полицейский встал, протянул Лоре руку. Вместо рукопожатия – визитка.

– Сержант Бризбуа. Я из Спецуправления транспорта.

На визитке: «Сержант Мэттью Бризбуа, СУТ». Хотелось обвести опечатку, дописать «Ь». Но нет, не опечатка. Кое-что похуже.

– Я занимаюсь ДТП. Буду курировать расследование. Мне очень жаль, что с вашим отцом так вышло.

«Ничего тебе не жаль. Если б не ДТП, ты б остался без работы».

– Благодарю вас.

– Блин, ты представляешь? – Уоррен развернулся к сестре, глаза воспаленные. – Батя с горы сиганул.

– Уоррен, – сказала мать. – Окороти язык, пожалуйста.

– Судя по всему, ваш отец попал на черный лед, – сказал полицейский. – Его не видно. Промахнулся мимо моста на улице Огден, к западу от 50-й. Там промзона, ехал он быстро. Очень быстро. – «Как будто убегал», – хотел прибавить Бризбуа, но воздержался, спросил о другом: – Куда он ехал в такой час?

– На работу, – сказала мама. – Он был сторожем на сортировочной.

– Он учителем был, – сказал Уоррен.

– На пенсии, – ответила мама. – Мы оба учителя. Генри по труду, я по домоводству. Генри… Он дома задыхался. Пошел ночным сторожем подрабатывать.

– А форма у него была?

Она кивнула.

– Я спросил, потому что формы на нем не было. На нем был… – Бризбуа глянул в блокнот, – свитер. Брюки. Мокасины. При аварии мокасины слетели. Он хранил форму на работе?