Мог ли я двинуть хоть пальцем, чтобы его остановить? Нет. Его глаза не отрывались от моих, словно удерживая в ловушке. И вся моя жажда выжить, все желание, чтобы выжила Сара, просто утекли прочь — были высосаны из моих мыслей. Я потянулся к нагрудному карману, медленно вынул сигаретную пачку, взял сигарету, постучал ею о коробочку и закурил. Я стоял, курил и смотрел, как он вырывает кусок плоти из горла Сары этими своими дурацкими неровными зубами и, раззявив рот, ловит им поток, хлещущий из ее артерии. Я наблюдал за ним, а он — за мной. Ухмылялся ли он, пока пил? Да, безусловно, и я улыбался в ответ, улыбался и курил, курил так истово, что фильтр вспыхнул прежде, чем я наконец уронил сигарету и затоптал ее.

Оторвав взгляд от собственной ноги, вдавливавшей окурок в дорожную грязь, я поднял глаза — и увидел, что эти двое исчезли. Они с Сарой исчезли. Я посмотрел на вершину горы. Стоял и смотрел так около часа. Наконец я был свободен. Дрожа, я скользнул на водительское сиденье и покатил с горы вниз, в Долину гремучих змей. По небосводу расползался голубой свет.

Три дня я слушал радио. Индикатор на шкале застрял где-то между двумя станциями. Временами лучше было слышно одну, временами — другую. Я слушал новости, уроки Библии, органную музыку, псалмы… Когда обе станции слабели, до меня доносилась какая-то более мрачная волна: два голоса, дисгармоничная музыка, трясина помех. Последние дни всю еду я заказывал на дом. На полу сама собой скручивалась жирная вощеная бумага, валялись недоеденные сэндвичи, выдохшаяся содовая, пластиковые упаковки… Я целыми днями сидел в кожаном кресле. Даже спал там — часто просыпаясь, чтобы убедиться, что все окна закрыты на щеколды, что засовы на двери задвинуты. И, хотя я вовсе не был небрежен, провожая рассыльного, после его ухода я все равно каждый раз налегал на запертую дверь и дважды проверял замки. Я грыз ногти и курил — нашел завалявшуюся пачку в спальне. Марка была не моя — их кто-то забыл, чужие сигареты: какая-то женщина из тех, что я сюда приводил, оставила свои. Я думал о том, как можно было предотвратить случившееся, но я ничего не смог бы сделать. В каких-то мелочах я бы мог поступить по-другому — не тянуть так долго, прежде чем забрать Сару (и не посылать Пруденс одну). Но даже такие мелочи, казалось, были за пределами возможного — я не смог бы вести себя иначе. Моя собственная личность, мои собственные желания обретали в моем мозгу чудовищные контуры.

На третий день я вспомнил о книге, которую дал Саре, — небольшой сборник рассказов. Образ этой книги пролез ко мне в голову, абсолютно незваный. Я тут же попытался прогнать его — изо всех своих сил. Книга, должно быть, еще находилась в доме Ричарда. Я мог представить ее в любой комнате — в баре, рядом с прозрачной пустой бутылкой, в гостевой комнате на кушетке и так далее. Книга — и пустая комната вокруг нее. Мои мысли непрерывно возвращались к книге. Книга как объект. Книга как образ. Книга как литература: были ли рассказы связаны с событиями той ночи? Подчас, как только меня одолевал сон, эти истории начинали казаться несомненно пророческими — как же я, прочитавший этот сборник, не догадался, что происходит на вечеринке? Я покинул квартиру, чтобы отправиться за книгой. Крошечная часть моего сознания кричала, чтобы я этого не делал, указывая, что все, происходившее вокруг дома Ричарда, было безумием.

Я ехал в гору, постукивая по рулю, жуя незажженную сигарету, — и наконец миновал «кирпич» на подступах к владениям Ричарда. Только возьму книгу и уйду. Книга снова будет у меня. Высоко стоявшее в небе солнце светило ярко — ничего не случится, я только зайду в дом, заберу книгу и выйду, положу ее на пассажирское сиденье или, может, к себе на колени. Как только она у меня окажется, я снова смогу мыслить разумно, смогу вернуться к нормальной жизни.

Тела Пруденс на дорожке не было. Я вспомнил стену из трупов, которую сложил человек с вершины.

Я был рад, что беспорядок после вечеринки так и остался — бутылки, пепельницы, полные окурков, сдвинутые со своих мест вещи, недопитый виски и прочее. Если бы человек с вершины нашел время убрать дом — эта мысль могла свести меня с ума, — если бы дом был заперт, как случалось, когда Сара и Ричард куда-нибудь выезжали, я крайне встревожился бы. Здесь действительно была вечеринка. Человек с вершины действительно приходил. Коснувшись книги, я уже знал, что пришел вовсе не за ней, и явился не по своей воле.

Вершина на фоне ослепительного сияния выглядела черным острием. Я начал карабкаться к ней. В своей темной одежде я страшно потел. Если бы кто-то стоял у входа в дом Ричарда, смог бы он вообще меня разглядеть? Только блеск венчавших гору валунов. Я нашел расселину, которая, как я уже знал, была домом человека с вершины. «Я живу в вершине», — сказал он.

Я уселся на краю. Зазубренный полумесяц, зиявший в склоне горы, словно лунное серебро выжгло здесь свой отпечаток. Наклонившись вперед, я почувствовал дуновение влажного воздуха — будто выдох. Воняло аммиаком и пылью. Я курил, пока сигарета полностью не сгорела и пока свет тем самым не покинул меня. Совершенно не хотелось здесь находиться, но я понял, что уйти отсюда невозможно.

Отдаленная капель и тихий детский плач не могут разрушить царящую здесь тишину.

Луч фонаря выхватывает из тьмы кирпичную кладку, ей почти двести лет, но держится она крепко.

Кирпичи ручной работы, добротное качество девятнадцатого столетия. Редкостная удача.

Осадок цвета охры застыл вдоль кромки канала. Пронизывающий холод и сырость. Черная-черная вода.

Тело Джин тесно прижимается к моему в маленькой лодке. Мы хорошо укутались. Слава богу, мы одеты по-зимнему — здесь, внизу, очень холодно. Снова везение. И все-таки я чувствую ее тепло, и во мне что-то шевелится: в первый раз с тех пор, как знаю ее, я думаю о ней как мужчина о женщине. О том, какова она обнаженная, и меня тошнит от самого себя.

Думает ли она обо мне как о мужчине?

Я вспоминаю Аню и заставляю себя сосредоточиться на туннеле впереди. Фонари позволяют нам видеть только на несколько ярдов. Пытаюсь не задумываться, на сколько их хватит.

Мы плывем по каналу. Остальные — следом за нами.

Царящую здесь тишину лишь иногда нарушает тихий, случайный плеск весла.

Или звук, с которым в воду падает капля со стены либо с потолка.

И плач, детский плач.

Я же храню молчание.

Когда взвыли сирены, я взял руководство на себя.

Не знаю почему. В школе я не был новичком, но и до опытного учителя мне было далеко. Я работал всего около года.

Но тем не менее взял на себя руководство.

Я знал, о чем думал директор, мистер Макин. Ему было за шестьдесят, в следующем году он должен был покинуть пост. Весь год он проводил в заботе о чужих детях. Своих у него не было, если не считать живущего в Австралии сына, который не звонил и не писал ему. И так много-много лет. И теперь все, о чем он мечтал, — провести несколько оставшихся лет со своей женой. «Этель…» — слышал я его шепот в охваченной тишиной учительской.

Джин впала в то же оцепенение, что и остальные. Заместитель директора, она должна была что-то сказать, но в первый раз на моей памяти растерялась. Никто не мог решить, что надо говорить или делать. Никто, кроме меня.

До сих пор я никогда еще не оказывался в серьезной опасности. Если не считать происшествия трехлетней давности, когда чудом удалось избежать автомобильной аварии. Это явно несоизмеримо. Говорят, что именно в критической ситуации ты показываешь, на что действительно способен. Я всегда предполагал, что не оправдаю ожиданий, страшился дать слабину или оказаться трусом.

Но в решающий момент я выдержал испытание. Даже когда Макин произнес имя своей жены, образ Аниного лица тут же закружил вокруг меня, как мотылек вокруг лампы, но я отогнал его. Она работала в центре города; с ужасающей холодностью я осознал, что ничего не могу для нее сделать.