Царь Василий поднялся и ответил с твёрдостью:

   — Шуйские испокон века были надёжными поборателями за царство в дни бедствия. Да обличат беззаконных их беззакония!

   — Так, государь! Нам ведомо, сколь славен род Шуйских. И в Святом Писании сказано: «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод».

12 марта был торжественный въезд в Москву воеводы Скопина-Шуйского вместе с войском Делагарди. Но если «немцев» Делагарди москвитяне встречали с холодной приветливостью, то перед воеводой Скопиным падали ниц, лили слёзы благодарности, называли «спасителем отечества», «родным благодетелем».

Впрочем, сам князь Михаил уклонялся от титула «спаситель отечества», смущался, когда его называли «отцом отечества». И после торжественного молебна истребовал указа царского на исполнение дел, кои считал первейшими: истребление Лжедимитрия, засевшего в Калуге, а за сим изгнание Сигизмунда из России.

Но Василий не спешил, полагая, что воеводе Михаилу и его войску надобен отдых. Это, казалось бы, разумное решение станет его ошибкой. Русским изменникам, клевретам Сигизмунда, было на руку затянувшееся пребывание воеводы в Москве. Они ожидали только удобного часа, чтобы исполнить повеление короля «истребить или прогнать князя Михаила». И хотя трудно было не заметить недоброго отношения некоторых царедворцев к молодому воеводе-герою, Василий не придал этому значения.

Первым заговорил с царём о своих тревожных предчувствиях Гермоген. Он сослался на слова шведского воеводы Делагарди, сказавшего, что Москва стала опаснее ратного поля, что медлить нельзя: Сигизмунд мыслит, что, заняв Смоленск, укрепит свои силы и двинется на Москву[68]. Царь ответил, что поход назначен со дня святого Георгия на день воеводы Саввы Стратилата. А перед тем воевода Скопин будет крестить сына у князя Воротынского, и будет по этому случаю пир. Пир задумал и князь Дмитрий: его жена Катерина — крестная мать, а князь Михаил — крестный отец.

Гермоген опустил голову. У царя была слабость к брату Дмитрию. Чего тот ни захочет, всё по его бывает...

Говорили потом, что мать князя Михаила, княгиня Елена Петровна, отговаривала сына от участия в пирах. Торопил с походом на поляков Делагарди. Но задуманному коварству суждено было свершиться. Князь Михаил был отравлен на пиру и вскоре скончался. Отравительницей молва называла куму крестную — княгиню Катерину Шуйскую.

Потрясённый вестью о смерти князя, Гермоген затворился в Крестовой палате. Передняя стена Крестовой была занята иконостасом. Иконы расположены ярусами: Спас, Богородица, угодники. Иконы украшены драгоценными каменьями и пеленами, шиты золотом и жемчугом. Большие иконы убраны «дробницами» — маленькими золотыми иконками и привесами в виде перстней, крестиков и серёг. Киоты на боковых стенах отделаны золотыми монетами. Перед большим киотом — негаснущие лампады. Их слабый свет падает на золотые ковчежцы, расположенные по всем стенам Крестовой. В них хранятся пахучая смолка, именуемая смирной, ладан, меры Гроба Господня. Крашенные зелёной краской и перевитые сусальным золотом свечи, что были зажжены от огня Небесного в Иерусалиме в день Пасхи и погашенные там же, хранятся как святыня. Рядом пузырьки со святою водою и чудотворными монастырскими медами, сосуды с водой из реки Иордан, камень от Голгофы, от столпа, у которого мучили Христа.

Едва Гермоген увидел это святое богатство, как в душе его начала устанавливаться благостная тишина. Как только уляжется смута, подумал он, надо самому поехать в Иерусалим и зажечь свечи от огня Небесного. Не только к заутрене и вечерне, но и в бессонные ночные часы, как сегодня, приходил он в молельную. Только в Боге видел он своё прибежище, только в Боге успокаивалась его душа.

Опустив колени, он начал тихую речь к Богу:

   — Внемли, Боже, молитве моей! Взываю к Тебе в унынии сердца моего, ибо Ты — единый и крепкий защитник от врага. Да низвергнутся враги наши, яко пошатнувшаяся ограда! Продли дни наши, Господи, из рода в род! Поддержи крепость силы моей! Ниспошли нам Свою милость, ибо Ты воздаёшь каждому по делам его.

Понемногу мысли его начали уноситься дальше от молитвы. Начали вдруг припоминаться дни, давно минувшие. И снова потекла молитва:

   — Господи, помогши постичь мудрость веков минувших! Ведаю, они посылают нам свои пророчества и знаки... Да поможет нам Святое Писание познать бездну грехов наших, и да исполнится воля Господня об отпущении сих грехов!

Молясь, Гермоген видел перед собой князя Михаила, прекрасного лицом юношу и видом мужественного. Как гордился он своим храбрым войском! Как любил народ своего спасителя!

И слёзы полились из глаз Гермогена, когда представил он себе этого ещё недавно цветущего юношу в гробу. Печать благородства неизгладимо лежала на его лике. Господи, за что наказал нас гибелью того, кто стал гордостью России, её спасением? Отчего не миновала нас чаша сия?

Душа Гермогена тосковала о гибели князя-богатыря. Захотелось пройти мимо окон его хоромов. И как только вышел на Никольскую улицу, до слуха донёсся горестный плач матери покойного князя Михаила:

   — И сколько я тебе, чадо, как был ты в Александровской слободе, наказывала: не езди ты, сын, в Москву; ведь лихи в Москве звери лютые, пышут они ядом змеиным, изменническим.

И тотчас же вступал ещё чей-то причитающий голос:

   — Змея она лютая, со злым взглядом, словно рысь, зверь лютый...

Гермоген понял, что речь шла о куме крестной, княгине Катерине, супруге князя Дмитрия Шуйского, дочери Малюты Скуратова.

   — Кто же знал, что в сердце своём замышляла она по совету изменников злую мысль — поймать князя, как птицу в лесу?

Послышались укорливые слова о царе Василии. Гермогену стало горько, словно хулили его самого. Он опасался, как бы смерть воеводы Скопина не вызвала смуты в Москве. Люди там и сям собирались на улицах и площадях. Раздавались гневные голоса. Но больше было горестных.

   — Царица милосердная, откуда лихо такое навалилось?

   — Чашу смертную, отравную изменники ему на пиру поднесли.

   — Кто такие? Поймать да пытать.

   — Да он-то пошто с изменниками на пир пошёл?

   — Теперь поздно про то спрашивать. Недаром говорят: «Промеж худых и хорошему плохо».

Сказывают, бояре отомстили ему, что за ратных людей хлопотал. Мол, бояре ближние земли позанимали, а ратным людям негде, мол, голову преклонить.

   — Вышло по пословице: «Поехал пировать, а пришлось горевать».

   — Сказывают, князь Михайла без охоты на пир пошёл, да бояре крепко насели. Кум-де крестный, как не пойти?

   — Да каки бояре-то?

   — Не пришло ещё время правду сказывать.

Но молва уже называла имена коварников, ибо как в присловье молвится: «Молва не по лесу ходит, а по людям».

Между тем на дворе князя Михаила уже толпились его ближние помощники, воеводы, дворяне, сотники и атаманы, и все были в горе великом. Никто не скрывал слёз. Слышны были стенания:

   — Государь ты наш, Михайла Васильевич! На кого ты оставил нас, сирых и грешных? Кто ныне устроит наши полки грозно и храбро? И за кем нам весело и радостно ехать на бой?

   — Ты, государь наш, не только подвигом своим врагов устрашил, но едва ты и мыслью помыслишь о врагах своих польских и литовских, как они уже от одной мысли твоей прочь бегут, страхом охвачены...

   — А ныне мы, словно овцы без пастыря крепкого, трепещем.

   — У тебя, государя нашего, в полках и без наказаний страшно и грозно было, а мы были радостны и веселы...

   — И как ты, государь наш, бывало, поедешь у нас в полках, мы, словно на солнце в небе, наглядеться не можем на тебя.

Проститься с князем Михаилом пришли и вельможи многие, но москвитяне, искренне оплакивающие своего защитника, чувствовали злорадство иных бояр.