Через несколько минут юродивый и странные пришельцы были приглашены к архимандриту. Это был суровый и величественный с виду старик. Высокий клобук надет по самые брови, густые и красивые. Большой нагрудный крест виднелся под волнистой окладистой бородой. Тёмная пышная мантия едва не достигала самого пола. Ермолай и Маметкул поклонились ему в пояс. Он ответил им взглядом строгим, почти неприязненным. Впрочем, таким взглядом он встречал почти всякого незнакомца. Говорили, что сей настоятель монастыря девизом своим избрал слова: «У входа к сердцу своему поставь зоркую стражу, дабы стража сия умела высмотреть чувства, помыслы, желания всякого пришельца в монастырь. Свой или чужой сей пришелец? Опасайся быть снисходительным ко всякому, а чужих — гони!»

Всё последующее произошло в какое-то мгновение. Ермолай перекрестился на образ Пресвятой Богородицы в центре киота. И не успел архимандрит удивиться необычайному выражению лица юродивого, как он вдруг упал на колени перед Ермолаем. Зазвенела и тяжко ударилась о пол железная цепь, затем юродивый поднял голову и, остановив на Ермолае горячий взгляд, силу которого мало кто умел вынести, произнёс:

   — Патриаршество твоё да помянет Господь Бог во царствии Своём!

Наступило замешательство, столь странными были слова юродивого. Архимандрит казался смущённым, Ермолай, скрестив на груди руки, сам упал на колени перед юродивым.

   — Не соромь меня и не вводи в смятение, человек Божий! Я беглый казак, чаял найти в сей обители пищу и кров, дабы, отдохнув, следовать в родные края. Со мною татарин, что спас мне жизнь, чаю обратить его в святую веру. Да свершится сие!

Увлечённый свойственной ему горячностью чувства, он не сразу понял, что не должен был этого говорить, но смиренно выслушать и попросить благословения у Божьего человека. Юродивый медленно поднялся с колен, обвёл присутствующих взглядом, как бы вспоминая что-то важное, укоризненно-печально покачал головой и направился к выходу, выкрикивая слова, которые быстро облетели всю монастырскую братию и многих ужаснули заключёнными в них пророчествами:

   — Велика беда настаёт всем! Над городами и весями пронесётся, яко смерч! Горе, горе нам! Дьявол поразит пастыря. Меч карающий...

Громкие выкрики перешли на шёпот и совсем стихли.

На другой день после окончания литургии монахи вослед архимандриту направились в трапезную для участия в древнемонастырском обряде «Возношение панагии». Впереди на изукрашенном блюде, именуемом «Ковчег», несли богородичную просфору, или панагию. Но торжественность этой минуты нарушалась трудно скрываемым любопытством, с которым монахи разглядывали удивительного беглого казака, коему Христа ради юродивый предрёк дивную судьбу. После вчерашнего между монахами было много досужих разговоров о таинственных пророчествах. Ужели этому молодцеватому речистому казаку суждено облачиться в одежды святейшего патриарха? Да как тому статься, ежели на Руси от века не бывало патриархов? Токмо в Византии. И пошто Божий человек не хвалу творит царю Ивану, завоевавшему Казанское и Астраханское царства, а пророчит беды всякие?

Но вот что удивительно. Вчера монах Нектарий усомнился, не по наущению ли дьявола пророчил юрода? Не бес ли над ним мудрует? А к утру после того пророчества Нектарий опасно занемог. И монахи поняли, что Нектарий наказан за святотатство, что юродивый пророчил по Божьему соизволению.

Между тем сосуд с панагией был поставлен на передней стене трапезной на особой полочке, где во время Пасхи ставили пасху. После этого началась трапеза. В полном молчании. В монастыре придерживались устава преподобного Сергия Радонежского и греческих монастырей, поэтому пища на столах была скудная: хлеб и овощи. Ермолай вместе с остальными монахами с благоговением приступил к трапезе. Она была недолгой. Вот уже келарь приблизился к деисусу[12], под коим была установлена панагия, снял с головы клобук и камилавку, поклонился до пояса, произнёс:

— Благословите, отцы и братья, и простите меня, грешного...

Затем он принял хлеб, лежащий на панагии, тремя перстами обеих рук и, раздробляя его на дольки, давал хотящим. После чего игумен ударял ложечкой по столу, и монастырские служки начинали разносить питие.

После вечерни и прощения братии на сон, когда в кельях началось чтение полунощницы[13], Ермолаю сказали, что архимандрит Иеремия зовёт его.

К этому времени Ермолай успел расположиться ко сну в отведённой ему келье. После участия в обряде в душе его разлился покой, хотя монахи по-прежнему косились на него (он знал, что многие подозревали его в сношениях с дьяволом, который и внушил Божьему человеку святотатственные пророчества). Когда ему сказали, что его зовёт архимандрит, он забеспокоился и внутренне приготовился к новому для себя испытанию. С этой поры и начала устанавливаться в его душе мысль, что жизнь дана ему как испытание на долг и смирение. Но не на то смирение, отвратительные ужимки которого он видел у лицедеев-святош (чутьём он угадывал их и среди здешних монахов), а на душевную твёрдость и сознание собственной греховности в преодолении тягот жизни.

В покоях архимандрита мягкий слабый свет разливался от лампадок возле киота. Ермолай перекрестился на образа. Возле стены на небольшом столике стояло серебряное распятие. Пахло миром и ладаном. Архимандрит остановил на вошедшем внимательный, почти ласковый взгляд и движением руки велел приблизиться к себе, затем указал пальцем на сиденье напротив. Ещё не старый, но умудрённый опытом, Иеремия угадывал в беглом казаке душу страстную и чистую. И думалось ему, что сего беглеца привело в монастырь само провидение. Не духовное ли поприще уготовил ему Господь?

Архимандрит начал исподволь расспрашивать Ермолая, сидевшего перед ним в трепетном ожидании.

Робко и неспешно начал Ермолай свой рассказ. Кто он такой? Казак, на душе которого не одна загубленная жизнь. В казаки привели его беда и сиротство. Ныне едет в родные края разыскивать дядьку, а далее хотел бы помочь духовным особам в просвещении людей и паче всего иноверцев.

   — Душа повелевает побывать в Казани. Там пребывает в заточении мой благодетель — воевода и окольничий Данила Адашев.

Ермолай заметил, как при этом имени что-то переменилось в лице архимандрита, но продолжал не менее уверенно:

   — Не ведаю, в чём его вина. Токмо передавали, как он сказал: «Ежели я не прав и сделал что-либо достойное смерти, то не отрекаюсь умереть». Душа моя в тревоге. Чаю увидеть воеводу в живых. Но токмо не верю в его вину. Злодеи оклеветали его.

Архимандрит сидел, опустив глаза и как бы приглашая Ермолая к сдержанности. Он знал, что стены его монастыря имели уши. Времена пришли тяжёлые. В Москве начала подымать голову опричнина, о которой прежде и не слыхивали. В немилость к царю попадали не только князья и бояре, но и духовенство. Пороги церковные обагрялись кровью. В церкви подле алтаря был убит князь Репнин — за то, что отказался участвовать в царской содомии, за ним был убит на самой церковной паперти князь Юрий Кашин, а ещё за ним молодой князь Оболенский... И, сказывают, царь начал впадать в беспричинную жестокость после непонятной опалы Алексея Адашева. Был Адашев чист сердцем и богат книжным разумением. И, уповая на Бога, чаял наставить молодого царя на путь истины. И поначалу преуспел в этом вместе с попом Сильвестром[14]. Но царица Анастасия незадолго до смерти внесла раздор между ними. Она чувствительно радела о роде своём Кошкиных-Романовых, и мнилось ей, будто Адашев с Сильвестром хотят привести царя в свою волю, будто заботятся они больше о роде князей Старицких. И когда царь занемог, стали склонять князей к тому, чтобы престол наследовал не сын Иван, ещё младенец, а князь Старицкий, прямой потомок Ивана Калиты. Так это или нет, но грозный царь опалился гневом на князя. И гнев этот выплеснулся и на Адашева.