Послышался чей-то смех. Лицо Бориса исказилось от бессильного гнева. Как он выдавал свою слабость!
— Кому-то смех... А вы подумали, как дале устраивать дела державные? — продолжал Татищев. — А ведомо ли вам, что бояре-коварники отправили тайно к польскому королю Ляпунова да с просьбой нижайшей помочь самозванцу?
В палате наступила зловещая тишина, потом послышались протестующие возгласы. Татищев подождал, пока голоса стихнут, сказал:
— Ныне думаем послать свою грамоту к королю, дабы довести до него правду истинную о самозванце...
И Татищев начал читать текст грамоты:
— «В нашем государстве объявился вор-расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках. Из Чудова был взял к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца и наконец постригся в монахи, не отставши от своего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нём было найдено, то патриарх с освящённым собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь... И мы дивимся, каким обычаем такого вора в вашем государстве приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мёртвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены».
Бояре выслушали дьяка Татищева с важным видом. Послышались степенные замечания:
— То доподлинно так...
— Надобно объявить королю особо, дабы поляки не благоприятствовали вору-расстриге...
— А ежели кто окажет ему подмогу, того наказать...
Гермоген мрачно молчал. «Посольство» Ляпунова, пропавшая грамота, сомнительный выбор людей, коим доверялись государственные дела, — не сулило ли всё это новые бедствия? Вот и ныне сочинили грамоту к королю. Посмеются этой грамоте поляки, порадуются нашей смуте. А король даст лукавый ответ, что польское правительство не станет-де помогать «Димитрию»...
Гермоген понимал, что здесь нужны иные решительные дела. Он корил себя за то, что, выехав в Москву, не обдумал главного: как воспрепятствовать смуте, дать острастку крамольникам? С Польшей ли ныне сноситься или лучше с её недругом — Швецией. Польским панам, как и русским крамольникам, нужна острастка, чтобы они почувствовали силу, а не слабость державной России.
Перед отъездом Гермоген был принят патриархом в его Комнате.
— Отче наш, патриарх Иов, — склонился в низком поклоне Гермоген. — Дозволь выразить тебе моё сокровенное слово. В грамотах — наша слабость, а не сила. Посмеются поляки этой грамоте...
Иов молчал, хотя лицо его выражало согласие со словами Гермогена. Видно было, что ему трудно сказать правду, но он её сказал:
— Сия грамота была составлена по изволению государя...
Гермоген опустил голову. Борис уцеплялся за соломинку. Но патриарх и мудрее и решительнее его. Ужели и теперь он станет потакать царю? Иов, казалось, прочитал мысли митрополита:
— А мы всем священством станем думать, как избыть беду...
— Вора-расстригу надобно изгубить, либо он зальёт кровью всю Россию!
— О сём ныне многие помышляют. Да как изгубить супостата?
2
Как ни таился Иов (даже от Гермогена, коему безгранично доверял), замысел изгубить «вора» был самозванцем раскрыт. Монахи с отравным зельем были схвачены и казнены. Тайный донос на монахов опередил их приезд. Можно было не сомневаться, что среди ближайшего окружения патриарха и самого царя были скрытые сторонники Григория Отрепьева.
События на театре военных действий подтвердили это.
Воевода Михайла Салтыков отказался идти под Ливны, «норовя окаянному Гришке». Они с воеводой Петром Шереметевым заявили, что «трудно против природного государя воевать». Князь Рубец-Мосальский сдал Путивль, самый важный город Северской земли, хотя в этом не было необходимости. Даже князь Фёдор Мстиславский, которому царь Борис подал надежду, что отдаст за него дочь Ксению с богатым приданым (Казань и Северская земля), медлил, подступив к самому стану самозванца. В итоге его войско, значительно превышавшее войско противника, было смято. Один лишь воевода Басманов[44] защитил Новгород-Северский.
При таких неумелых действиях надо было думать, как собрать новое войско. Царь Борис писал в рассылаемых грамотах:
«Войска очень оскудели: одни, прельщённые вором, передались ему; многие казаки, позабыв церковное целование, изменили, иные от долгого стояния изнурились и издержались, по домам разошлись; многие люди, имея великие поместья и отчины, службы не служат ни сами, ни дети их, ни холопы, живут в домах, не заботясь о гибели царства и святой церкви. Мы судили и повелели, — продолжал царь, — чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных, немедленно собравшись, с оружием и запасами, шли в Калугу; останутся только старики да больные».
Исполнение этого царского приговора о воинах-монахах было для Гермогена весьма затруднительно. В Казанском крае началась смута, затронувшая и монастыри. Год накануне был неурожайный, и за нищенскую плату в монастырь служить не шли, а больше нанимались к богатым татарам и русским, которые, скупив накануне хлеб, подняли на него немыслимые цены. Те, кто чувствовал в себе силу, уходили в казаки. Оставались немощные да старики. Но и тот малочисленный отряд воинов, что удалось сколотить, рассеялся по дороге.
Другой бедой была смута в умах людей. Волхвы говорили, что в нынешнем году наступит новое царствование. Отовсюду приходили вести о таинственных явлениях и грозных предзнаменованиях: где-то пронёсся ураган, снося крыши домов и церковные купола, у людей и животных рождались уроды, собаки поедали собак, волки — волков, лисицы бегали в посадах. Из Москвы приходили вести о знамениях на небе. То два месяца появились, едва успела сойти вечерняя заря, то огненные полотнища наступали друг на друга. А ещё по небу пронеслась яркая комета, и волхвы советовали царю остерегаться беды.
О наближении беды думал и Гермоген. И когда пришло известие о смерти царя Бориса, он выехал в Москву, всё ещё надеясь отвратить неотвратимое. Шли упорные слухи, что Борис сам отравился. И многие верили. От царя, впавшего в малодушие, можно было ожидать и посягательства на свою жизнь. Но, узнав, в каких тяжких мучениях умер Борис, Гермоген отверг версию о его самоубийстве. Борис знал толк в зельях и мог бы выбрать себе смерть менее мучительную. «Выбрать» смерть, чтобы обездолить семью и взвалить на плечи сына-отрока непосильное державное бремя? Не чувствовал в себе сил на схватку с мнимым царевичем?
Гадай не гадай, а беда у ворот. Фёдору присягали равнодушно, и клятва была та же самая, какую приносили Борису. Ужели верил Борис, когда возле его смертного одра бояре целовали крест на верность Фёдору, ужели верил он, что бояре будут верны присяге его сыну-отроку?
Узнав, что войско принуждают принять новую присягу — «Димитрию», что навстречу самозванцу выехали клятвопреступники — князь Василий Голицын и боярин Михайла Салтыков, Гермоген подал мысль патриарху Иову созвать освящённый собор и проклясть клятвопреступников-зачинщиков, отлучив их от церкви, но Иов казался растерянным и ни на что не решался. Всё совершалось помимо его воли. Выполняя волю самозванца, вернувшиеся в Москву клятвопреступники убили юного царя Фёдора и его мать Марию Григорьевну. Ксении Годуновой сохранили жизнь. Ей была уготована судьба наложницы самозванца.
В тот роковой день Гермогену случилось посмотреть в глаза убийц царя и его матери — князей Василия Голицына и Рубца-Мосальского. Они являли вид спокойствия, и не дрожали у них руки, запятнанные кровью. О, слуги дьявола! О, тяжкие времена!
Похоронили несчастных в том же Варсонофьевском монастыре, что и царя Бориса. Похоронили без почестей, достойных сана, не в белых одеждах, как надлежало, но в тех, в каких убивали.
