— У меня тут небольшая тетрадка, так я ее полностью зачитаю.
— Громче, Калитка!
Взял на полтона выше:
— У меня тут небольшая тетрадочка, так я ее полностью зачитаю. Это сокращенная стенограмма разговора, который состоялся не так давно между одним уважаемым профессором и нашим председателем колхоза Филимоном Ивановичем Товкачем. Записано абсолютно точно.
— Что? — удивился Товкач.
В зале послышался смешок.
— Это, Филимон Иванович, тетрадь, о которой вы не знали. Я вам ее зачитаю… — Калитка повернулся к залу. — Здесь так: профессор спрашивает, а Товкач отвечает.
«Профессор: Что вы читаете?
Товкач: Директивы читаю, товарищ профессор. Для книжек зрение уже плохое».
Калитка поднял над трибуной руку:
— Теперь и пастух без книжки не ходит! А Товкач читает одни директивы, и то не все, а только те, что из райкома. Остальные читаю я, бухгалтер. Какой же из него современный голова?
Калитка смаковал дальше:
«Профессор: Скажите, Филимон Иванович, а сколько весит ваш трудодень?
Товкач: Мой? Смотря по личности. Колхозник имеет одно, бригадир другое, а председатель — третье. Хе-хе, какой председатель себя обидит? Для меня главное — актив… Туда все внимание. Это же опора!..»
В зале поднялся угрожающий шумок.
— Читай, Калитка, читай! — загудели женщины. — Читай, что Товкач делал с трудоднем?
— Люди, не верьте ему, он врет! — выпалил Товкач, предчувствуя беду.
Стойвода постучал карандашом по графину:
— Спокойно, Филимон Иванович, это собрание. А ты, Калитка, свои мемуары перескажи устно.
Кто-то крикнул из задних рядов:
— Не зажимайте критику!
— Я не зажимаю, — сказал Стойвода. — Но для мемуаров Калитки и целого дня будет мало.
«Ага, так ты, значит, за Товкача, — сообразил Калитка, бросив в зал воспаленный взгляд. — Так на же тебе!»
— Если мемуаров читать не надо, — покорно сказал Калитка, — так я зачитаю некоторые актики.
Найдя нужный листок, громко начал:
— «Бычок путал ногами, отставал от стада, за что и зарезали». — Калитка обратился к деду Евсею, сидевшему на первой скамье: — Это, дед, тот бычок с белой заплаткой на левом боку. Помните? — Евсей утвердительно кивнул. — Теперь слушайте дальше: «Телка Сказка прирезана как недоразвитая».
Калитка еще зачитал несколько «актиков» и, к удивлению собрания, сказал:
— Таким же образом пошли на продажу три овечки, на которых якобы напал ящур, и восемь кабанчиков, которые по этому случаю экстренно заболели рожей. Фикция! — взъерошился Калитка. — Натуральная фикция!!
— Не верьте ему! — взмолился Товкач.
— Спокойно, Филимон Иванович, — опять звякнул по графину Стойвода.
Калитка взвесил на руках груду бумаг.
— А теперь сами посудите, какой у нас был председатель. Я против Товкача! — И Калитка сошел с трибуны.
«Это еще не народ, — утешал себя Товкач. — Это канцелярская прослойка. Посмотрим, что скажет народ…»
Опираясь на клюку, к трибуне вышел старый Шепетун. Он долго стоял молча, моргал голыми веками, шевелил пальцами, будто настраивал какой-то инструмент. За всю свою жизнь он не видел такого большого собрания.
— Тут, кажется, Товкач говорил, что у нас нет сил взяться за болота. Нет, Филимон, сила у нас есть! Посмотри, какая сила у нас! — Он показал рукой на зал.
— Я говорил только про Талаи! — крикнул Товкач так, чтобы услыхал туговатый на ухо Шепетун.
— Нет, Филимон! Силу, брат, надо видеть! В нашем селе одна баба была. У всякой бабы есть дед, так и у нее был. И очень тот дед бил свою бабу. Есть такие привередливые деды: ни за что бьют. Но вот приехал в село борец…
— Дед Шепетун, ты про дело давай, — оборвал его Стойвода.
— А? Про дело? Это и есть про дело. Вы только дослушайте: приехал борец в наше село. Это когда-то было, теперь борцы по земле не бродят, теперь и они делом занимаются. Вот, значит, этот борец со всеми борется и всех кладет. Стал он бороться с бабой. А баба подняла того борца и треснула оземь. С тех пор дед не бил бабу. Дознался, значит, что сильная она, и боялся ее трогать. Так и есть. Силу, Филимон, надо видеть, она в людях глубоко спрятана! — Шепетун показал на Товкача. — А наш Филимон не все видит. — Он схватился рукой за выцветшую голову: — Еще что-то хотел сказать, да из головы выпало… Ага, вспомнил! Это хорошо, что мы объединяемся. Чем больше громада, тем и человек в ней больше становится. Товкач хотел задобрить меня, паек подсунул, думал улестить старого Шепетуна. Да поздно надумал… Спасибо тебе, Филимон, только я человек сознательный. Меня, брат, пайком не задобришь: принимай, Филимон, критику!
Товкач видел, что все оборачивается против него, но все же не терял надежды. Когда сидишь за красным столом президиума и тебя критикуют — большей муки на свете нет. Бурчак сидит рядом и знай себе усмехается. Погоди, голубчик, и до тебя дойдет. Ну-ка, пусть выйдут твои колхозники. А рыжий Роман Колесница как понурился! Товкач посмотрел в зал. В переднем ряду Антон План шепчется с Евсеем. Опять против Товкача? Нет, Евсей глянул на Товкача доброжелательно и, положив шапку на стул, с которого только что поднялся, пошел к трибуне. Товкач смотрел со сцены на оставленную Евсеем шапку и думал почему-то, что под этой славной шапкой ходит неглупая голова. «Ну, ну, голубчик, заступись за Товкача! Я тебе ничего плохого не сделал. Все на легких хлебах держишься».
— Осрамился наш Филимон… — начал Евсей не спеша.
Уже вечереет, а собранию и конца не видно. И никто никуда не торопится. Потому что собрание это необычное. Оно решает дальнейшую судьбу трех полесских сел. Кому доверят эти села вести их в новые, неведомые дали?
Филимон Иванович Товкач все еще не теряет надежды. Роман Колесница втихомолку подумывает о том, что и он был бы неплохой председатель на три села, а Бурчак пытливо посматривает то на Зою, примостившуюся на приставном стуле в кругу талаевской молодежи, то на Олену Мурову, которая замечталась в первом ряду. На трибуне стоит Гордей Гордеевич, ищет забытые вдруг слова и не может их найти… А зал поднимает его на смех:
— В кармане, в кармане лежат, Гордей Гордеевич!
— За голенищем посмотри, куда метр кладешь!
— За ухом, за ухом, там где карандаш!
— Фу ты! — выругался Антон План. — Такой начитанный человек слова потерял!..
Но слова, наконец, нашлись.
— Я много толковать не буду. Хорошо сказал Евсей Мизинец, что нам нужен председатель с революционным размахом. Мы в таком краю живем, где много богатств скрыто, и надо уметь откопать их. Нам бы такого председателя, чтоб умел смотреть и вглубь и вширь, землю любил и людей любил, которые работают на земле…
— Правильно, такого нам председателя! — бросил с места Евсей. — Филимон испоганился, Роману Колеснице хватит разводить по району сурепку и куколь. Бурчак бы нам подошел. Да на три села, верно, молод. — Евсей оглянулся: — Давайте все вместе, обществом рассудим! Общество — большой человек. Если не Бурчака, так я, к примеру, не против Купрея.
— Купрей пусть на сельсовете остается! — загудели молодицы в ближних рядах. — Человек проверенный! Не троньте его, он на своем месте стоит!
— Так кого же?
— Бурчака, — провел по воздуху рукой Гордей Гордеевич, словно стружку снял. — С образованием человек, в земле разбирается… И размах у него есть. Я на нем останавливаюсь…
Устя Мизинец отчаянно крикнула:
— А нам нашего Товкача!
Устю поддержало несколько неуверенных голосов, затем наступило роковое молчание. Товкач понял, что его дело проиграно. Был Товкач, и вдруг не стало Товкача…
Домой вернулся в полночь.
— Ну? — встретила его Настя, открыв дверь. Он молчал, и она спросила ослабевшим грудным голосом: — Кто председатель?
Товкач трагическим жестом сорвал с головы шляпу:
— Конец…
Настя подошла к кровати, на которой, свернувшись калачиком, спала Василинка, выхваченная лунным светом из темноты.
— Василинка, слышишь, Василинка?
