— Ярмарку устроили, — жалуется Товкач Калитке. — Весело им.
— Народ, Филимон Иванович…
Калитка пощипывает свои подстриженные усики. А бабка Тройчиха запевает под гармонь:
Заграй менi сяку-таку
За коробку пастернаку!
А я тобi затанцюю
За хлiб, за цибулю…
И подхватывают молодицы на других подводах:
Заграй менi до прикладу!
Я в батенька штаны вкраду
I нiкому — тобi дам,
Щоб гарненько менi грав…
Калитка оглянулся и, упершись руками в бока, залихватски подмигнул молодицам.
А девушки выводят на свой лад:
На весiлля ми зiбрали
Все колгоспнеє село.
Гречним медом пригощали,
Bcix у танок повело.
Закружляла з бригадиром
Молодая ланкова.
Мудрiй партiï мы вiрим,
У iï простi слова!
Пели все Талаи, а Зоя Мизинец — громче всех, громче самой гармони.
— Славный голос у дивчины! — отметил Купрей.
— Иначе какая была б девушка, — вспомнил Товкач свою Василинку. — Дивчина без голоса что пшеница без колоса.
А вот и любимая песня Товкача взвилась над дорогой.
Коло млина, коло броду
Два голуби пили воду,
Крилечками стрепенули,
Про кохання помъянули…
Высоко выводит Калитка, уже и Купрей какие-то звуки из себя вытягивает, а Товкач все не поет, только веселее подергивает вожжами. Пел бы и он, если бы знал, что люди скажут сегодня: «Веди нас, Филимон Иванович! Доверяем тебе». Еще как бы пел! Но не до песен ему сейчас. Двадцать лет председателем в одном колхозе, и вот сегодня могут сказать ему: «Довольно, Филимон Иванович!» Свое отслужил, и выходит, что ты уже не ты. Товкачом можешь оставаться, а председателем — нет. Но подумайте, люди добрые, что вы делаете: нет председателя — так нет и Товкача!..
Не тужи, Филимон Иванович! Скажешь: «Я от черной земли человек, я не хочу хвалиться, но за такие труды надо на руках носить. Ведь это же двадцать лет!» Потом пойдет самокритика. Тут Филимон Иванович скажет, что углублять плуг можно только до тех пор, пока осилят лошади. Так и в жизни. Не всем дается одинаковая глубина. До войны мы были первыми, а сейчас Замысловичи взяли верх. А что он скажет дальше? Можно говорить красиво, но если не поймет народ, грош цена этой красоте.
Товкач задумался, составляя речь, и не заметил, как Купреев Яша вырвался вперед.
— Старейшин везу! — кричал Яша так, что у него вздулись жилы на висках. Евсей заломил шапку, а старый Шепетун поклонился Товкачу.
— Кто ж теперь председатель? Ты или не ты?
— Собрание покажет, — толкнул Евсей локтем в бок Шепетуна.
— Ага, собрание! Да, да, народ решит кто…
Баба Тройчиха облизнула нижнюю губу:
— Кто ж, как не Филимон Иванович? Нашего человека надо поставить, тогда проживем. Я только за нашего…
— Спасибо тебе, Тройчиха, спасибо тебе, — шептал Филимон Иванович. — А ведь я о тебе всегда забывал…
Кто-то крикнул на задних подводах:
— Ковали! Ковали!
Такой же обоз тянулся и по дороге из Ковалей. На первой подводе сидел ковалевский председатель Роман Колесница, пожилой рыжий человек, и тоже, видимо, продумывал речь для большого собрания. Лоснились на солнце его сапоги, смазанные по старой привычке дегтем.
— Здорово, Роман! — приветствовал его Товкач. — И ты в Замысловичи? Вливайся, голубчик, в наше русло.
— Вливайтесь! — скомандовал Колесница притихшим ковалевцам.
Родственники искали родственников.
— Вы за кого? — спрашивали талаевцы.
— Мы за своего Романчика.
— А мы за своего Голубчика костьми ляжем.
— Замысловичи, видно, захотят своего оставить?
На эту горячую перекличку — как струя ледяной воды:
— Постойте! А ведь колхоз один?
Три села что три побратима. Оттуда сваты, отсюда сваты, и так испокон веков: каждую весну и каждую осень одни женятся, другие замуж выходят и вместе с любовью приносят песни, привычки и даже говор родного села.
Есть что-то удивительное и вместе с тем самобытное в истории этих трех сел. Одно из них, небольшое, тихое, притаилось в лесу, словно убежало сюда на вечное поселение за какую-то провинность. Это Ковали. Говорят, когда царица Екатерина проходила здесь с войском, то остановилась лагерем в лесу и со всех концов собрала в лагерь, кузнецов. А потом, когда подковали лошадей, царица приказала кузнецам поселиться здесь, на этой дороге, чтоб проходящему войску было сподручнее. Отсюда и пошло название «Ковали». Однако мастера не очень послушали царицу, потому что сейчас нет в этом селе ни одного кузнеца. Есть бондари, даже дубильщики и скорняки есть, а кузнецов нет — нечего им было здесь делать, и разошлись они по лесным тропкам в другие села и даже в другие края.
О Замысловичах и Талаях ходят такие предания. Когда бились наши в старину с панами-ляхами, двинулись они с этого места, где сейчас Замысловичи, и хоть было их меньше, а одолели панов на Уборти и свою победу увенчали двумя поселениями: Замысловичами и Талаями. С тех пор и везет Талаям, а еще больше везет Замысловичам. Села росли, выкорчевывали леса, приближались к болотам и прокладывали все новые и новые улицы. Чем больше разрастались Замысловичи и Талаи, тем теснее становилось молодым Ковалям. И в какой-то год (ни в каких записях этот год не значится — давние то были времена) в самую горячую пору лета начались пожары, от которых Замысловичи и Талаи очень пострадали.
Прошли века, но еще и теперь, как дойдет до ссор, припоминают это Ковалям как самый большой соседский грех.
Перед въездом в Замысловичи Пороша догнал Зою. На ней была вышитая сорочка в две каймы на рукаве, синяя юбочка с шелковой оторочкой и самые модные туфельки. Косы перевязаны голубой лентой.
— Чего сторонишься? — заикнулся Пороша. — Романчиков начиталась?
— Не твоих…
— Ну, конечно, не моих, бурчаковых…
У нее вспыхнули щеки, чуть заметно дрогнули губы. Шла молча.
Словно ожидая гостей, на пороге крайней хаты умывался маленький серый котенок. В центре села, на площади, колхозный духовой оркестр играл марш. Дорогих гостей, соседей, встречали Замысловичи в этот день.
Навстречу приехавшим вышли Марта Ивановна, Бурчак, за ним, заложив руки за спину, медленно выступал Степан Стойвода с Оленой. Филимон Иванович сошел с дрожек и, передав вожжи Калитке, снял шляпу:
— С деньгами и руками к вам приехали…
* * *
После перерыва за столом президиума снова поднялся Стойвода, и от его лысины в клубе словно посветлело.
— Продолжим наше собрание…
«Ну, — вздохнув, подумал Товкач, — сейчас начнет говорить народ…» Подмигнул Калитке: «Начинай, мол, Каленикович! Сделаю тебя бухгалтером на три села… Знай только, как говорить, и Талаи возьмут верх. Не тяни, начинай!» — мысленно подбадривал Калитку Товкач, а тот почему-то замешкался. Кисло улыбнувшись, Калитка пошел к трибуне. Встал не так, как Бурчак, — тот становится лицом к народу, и когда говорит, то будто вырастает на трибуне. А Калитка, поклонившись президиуму, стал к залу бочком и торопливо вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь. «Так, так, — одобрил Товкач. — Бухгалтер должен Говорить конкретно, цифрами говорить… Как же иначе?» Но Калитка не спешил. Зачем-то пригладил ладонью ежик на голове, отчего тот стал еще больше топорщиться, пощупал двумя пальцами усики, будто хотел убедиться, на месте ли они, и начал на свой манер, тихо и невинно:
