— Привет замысловичанам!

Мария узнала Зою.

— Евгений, это Мизинчиха. Кланяйся.

Но Евгений еще азартнее стал бить топором по корню.

…Шли все дальше и дальше в глубь болота, навстречу Талаям. Качался камыш, испуганно смотрели в чистое небо кувшинки. Крепко запахло тиной. Будили болото от векового сна, окутывали его добрым человеческим духом, чтобы вернуть жизнь спрятанной под ним мертвой земле.

Кто-то крикнул:

— Информация едет!

Дядя Ваня — это его в шутку называли Информацией — изо всех сил нажимал на педали, но колеса вязли в глубоком песке, и парикмахер вынужден был слезть с велосипеда и пойти пешком. Поставил велосипед под березой возле родничка и не спеша снял с багажника почту.

Летом и в парикмахерской работы больше. Но дядя Ваня сам пришел в правление, сам предложил работать «в две руки». И теперь по вечерам возился в парикмахерской, стриг парням чубы, завивал девушек, а днем развозил почту.

Увидел на той стороне талаевских людей и узнал среди них Порошу.

— Эгей, Пороша, здравствуй!

Но его голос пропал где-то посреди болота. Пороша не разогнулся, бил в корень ольхи, которую пригибала к земле девушка.

Дядя Ваня стал разносить почту. Просеку Евгения обошел. А когда собрались к роднику полдничать, сказал с сожалением:

— Разумеется, не всегда председателю одни директивы читать. Должны быть у человека и личные дела, но вам не пишут…

Марийка звала Евгения на первую редиску со своего огорода, Карп вынул из своей кошелки бутылку домашней сливянки, заткнутую сухим кукурузным кочаном. Приглашали на полдник говорливые молодицы, усевшиеся в кружок возле родничка. И только Маруханка молча заплетала длинную косу…

Гордей Гордеевич, сидевший со своей старухой на отшибе, поднял белую кружечку:

— За ту вдову, что хотела пана в болоте утопить!

— И за то, — подхватила Марта, — чтоб никогда больше женщины не вдовели!

Где-то поблизости долбил дятел, не затихали ключи в роднике. Маруханка затянула старинную полещанскую песню «Гомiн, гомiн по дiбровi», и сразу откликнулась вся опушка. Заслушалось Вдовье болото, над которым одиноко кружил белый мотылек — предвестник теплого лета.

…Когда возвращались вечером домой, Евгений взял Карпа под руку: «А ты знаешь, я, кажется, ее видел…» Карп сразу понял, о ком идет речь, и боязливо взглянул на свою Марийку. Он, Карп-великан, побаивался своей ревнивой женушки. Выслушав Евгения, он продолжал шагать спокойно и невозмутимо… Голубые озера зацветающего льна слились с небом. А слева рожь шептала что-то ласковое, отбросив от себя на дорогу последние тени.

Вдовье болото покрывалось туманом, из лесу выползли сумерки. Шайба пришел поздно и уже никого не застал на болоте. Он посчитал просеки, по которым должны пройти отводные каналы, и остановился на дороге мрачный, насупленный, как сами сумерки.

— Ага, хотят спустить воду в Уборть, а Уборть воды не примет. — Он громко засмеялся. — Вы еще придете к Шайбе!

Хохот прокатился по лесу и отозвался прерывистым женским смехом в другом конце болота.

— Вдова!..

Шайба даже услыхал, как она захлюпала босыми ногами по грязи, как засветила огненными глазами… Чуть было не бросился бежать, но сдержался и в сердцах сплюнул: «Что я, что я? Еще чего недоставало? Однако кто бы это мог быть?» Не знал, бедняга, что это смеялась Зоя какой-то Порошиной шутке, возвращаясь домой, а огонек, который показался Шайбе глазами вдовы, зажег Кондрат Калитка, чтоб закурить папиросу.

В село брел напрямик, через рожь, по той тайной тропке, которую вытоптала, верно, тетя Фрося, пробираясь в лес за грибами. Кто-то шептал ему вслед: «Шайба, Шайба…» Оглянулся — нет никого. Это шелестит рожь. Промок от росы, чувствовал себя усталым, но духом не падал. Прислушивался к далекой дружной песне и думал: «Пойте, пойте… Теперь не вы, нет, я подам большую идею!» Вспомнил землемера Неходу, о котором много наслышался от своего покойного отца. Думал: «Вы хотите осушить одно Вдовье болото, а я осушу все болота сразу. Я восстановлю всю Замысловичскую систему, которую когда-то называли „Золотой жилой“. Не кто иной — я подам райкому эту идею. Вот как! И тогда обо мне пойдет слава по Полесью, как ходила когда-то о землемере Неходе…»

…Тем временем профессор Живан, совсем не думая о славе, уходил в глубь девственных лесов. Чтобы не быть одиноким в этом трудном путешествии и кое-что привезти из него (Живан по-прежнему любил собирать травы), он попросил в Замысловичах коня. Ему не только дали лучшего коня, но снарядили в дорогу так, как снаряжают путника, который должен открыть новые земли…

Живан вел навьюченного коня в поводу и не сводил глаз с широкого старого канала, поросшего боярышником, лозой и всяким ползучим зельем, в котором лениво шуршали ужи. Вот один выглянул из-за коряги и скрылся. Это, должно быть, гадюка. Живан обошел корягу, но скоро и в другом месте увидел такую же злую змеиную голову. Встретился с ее острым настороженным взглядом и переборол его. Гадюка спряталась, а у него дрожь прошла по спине. Конь, прядая ушами, ступал осторожнее и вдруг уперся ногами и захрапел. Неужто испугался змеиного взгляда? Дернул повод: «Ну, ну, Орлик, не балуй!» Но конь еще больше подался назад. Его пылающие глаза косили в лес. Скоро и до слуха Живана донесся легкий треск, а через минуту из чащи выбежало стадо диких коз. Одни легко перепрыгнули через канал и снова скрылись в лесу, другие — среди них и старый козел, — растерявшись, шмыгнули в сторону. Живан бросил козлу вдогонку: «Хе-хе-хе! Смалодушничал, побоялся прыгнуть, старый цап!» Тут как бы сами собой раздвинулись ветви черемухи, и навстречу Живану вышел древний лесник.

— Откуда вы? — поинтересовался Живан.

— А ты мне спрос? Если не спрос, то скажу. — Лесник нахмурил тяжелые и без того нависшие брови и повел вокруг рожком. — Вот из этих лесов…

— А какое тут село?

— Мое село. Троща. А ты откуда, сынок?

— Из Замысловичей, — смутился Живан от слова «сынок».

— Я когда-то бывал в твоих Замысловичах.

Лесник уселся на поваленную ветром березу, положил на колени рожок. Потом снял фуражку и вытер рукавом белую, как березовая кора, голову. Живан присел рядом. Конь стоял смирно, словно тоже приготовился слушать.

— Бывал, бывал, — грустно покачал головой лесник. — Когда паны эту нечистую силу делали. — Он показал на канал. — Я тогда жерди для вешек носил землемеру Неходе. А старшие — с кайлами и лопатами. Эх, и натрудились мужики! За бесценок в болоте гнили, думали, что это для нас, что и с наших нивок канал лишнюю воду заберет. Землемер Нехода так и говорил: «Трудитесь, люди! Подсохнут и наши нивки, и мы заживем другой жизнью. А потом заберем у господ ту земельку, которую высушим, тогда совсем хорошо будет». Оно и стало хорошо, только не мужикам, а панам. Сгнила моя молодость в этой канаве, эх, сгнила! С тех пор никак не могу оправиться. Видишь, каких сучков наделал ревматизм? — он показал на свои руки. — Землемер Нехода тоже добра не нажил. А ученый, очень славный был человек. И вот ведь: выбился из простых людей. В науку выбился, а добра не нажил ни нам, ни себе. А паны нажились на нашем труде. День и ночь шел лес по этому каналу в Припять, а оттуда в Днепр. Высохли окрестные болота, и заколосились хлебом, буйное сено выросло на лугах. И люди назвали этот канал «Золотой жилой». Только так длилось недолго. Скоро «Золотая жила» омертвела. За каналом никто не глядел, не чистил, потому что каждый тогда болел только за свое, и скоро канал обмелел, затянулся гнилой водой и так и стоит до сих пор. А жаль! Панов уже сколько времени нет? Пусть бы этот канал потрудился на тех, кто его выкопал. Никто не хочет взяться… Видно, нет теперь таких смелых людей, как Нехода…

Живану вспомнился пропахший старыми бумагами областной архив, в котором он побывал перед своим приездом в Замысловичи. Архивариус, суровый пожелтевший старикан в пенсне, каким-то чудом сохранившийся вместе с архивом еще с губернских времен, тоже не забыл напомнить о землемере Неходе. «Обратите внимание на землемера Неходу, — сказал он. — Это все его труды».