А девица? Ревмя ревет, хочу за Кощея, и все тут. Да только кто ее спрашивает? За русу косу, и в чулан, вот и вся недолга, пока не образумится, воле отца-батюшки перечить не станет.

Видел бы ты, сколько тут царевичей-королевичей перебывало. В очередь записываются, по ночам цифирь арабскую на руках ставят.

Кощей и изучил борьбу заморскую. Но прозванье у нее нашенское, исконное, не иначе как ироды окаянные слова наши похитили, своих не хватат. Название же борьбы той – корыто.

Вот я и говорю, грех со мной какой приключился.

Колдун тут у нас один завелся. Все что ни есть ценного, себе забирает, а сам кому ларец, а кому и шкатулку вручает. Дескать, от Кощея спасение. Сманил он меня, как есть сманил. Принял я ларец тот, каюсь, да и подался к Кощею без очереди. Пришел, он и глазом моргнуть не успел, а я уже: «Двое из ларца, одинаковых с лица». Выскочили они, с дубинами. Один, правду сказать, неказистый какой-то удался, видать, в детстве болел много. Зато второй ничего. Дородный. Такого в орало впрячь – он тебе за день десятин десять подымет, да потом еще ночь гулять будет. Вот этот-то детина и махнул своей дубиной. Отчего ж не махнуть, коль дубина есть? Кощей-то возьми и присядь. Так вот вся дубина второму братцу и досталась.

А Кощей как вскрикнет зычным голосом: «Стойка деда Афанасия!», схватил ухват… Какой же витязь против ухвата? Мы ж к тебе с добром пришли, так и ты бы к нам с добром… С кистенем там, с булавой. А так мы не в силах. Верст с десять нас гнал…

– М-да, – раздумчиво произнес Иван-царевич, почесывая затылок. – Незадача. Нехорошо как-то выходит. Я, по правде сказать, за супружницей и послан… Вишь ли, царь-батюшка внуков зреть желает. А где ж внуков взять, коли я и не женат вовсе? Но отец ни в какую. Или, говорит, внуков подавай, али там внучек, не то – наследства лишу. Насовсем. Вот и попал я как кур в ощип. Девица мне одна красная приглянулась. Всем взяла: и лицом, и статью, а талия такая – вдвоем не обоймешь. Одна беда – крепостная. Я уж с боярином ее и так, и сяк, наконец, сговорились, по рукам ударили. Батюшка ей на радостях полцарства дает, так что она нонче вроде как принцесса, в замужество за меня она согласная… Оно ведь и хорошо, что роду-племени не царского: не избалована, наследственность лучше… И что ж ты думаешь? Оплошка приключилась. Не сказал я толмачу, чтоб он договор тот прочитал да вольную, а сразу палец в сургуч – и приложил. А боярин тот, кулак-мироед, говорит: «По закону, князем нашим установленному, раз уж твоя подпись на бумаге имеется, так выполняй уговор по совести. Поначалу деревню у меня купи, что в грамотке прописана. Москвой прозывается. Уж не взыщи, где она – знать не знаю, ведать не ведаю. Самому обманом всучили. А вот как купишь, так честным пирком да за свадебку». Толмач мне и цену прочитал за глухомань ту, – аж в глазах зарябило, хоть порты последние сымай, – да делать нечего. Слово-то дадено. Вот и правлю к Кощею путь. Он, говорят, в долг дает. Ох уж бояре мне эти!.. Вот вернусь, оженюсь, стану царем – устрою им опричнину! Посмотрим, как они Лазаря запоют!

Кстати, о Москве. Вот уже не первый раз поминается она в рассказе, а на вопрос, могли ли во времена Владимира князя слышать о ней, однозначный ответ дать сложно. Поэтому обратимся к специалистам.

«Как и всякий другой древний город, ставший замечательным в истории своего государства, Москва подала повод к составлению о начале и начальной истории ее разных догадок, сказаний и легенд.

Некоторые основание ее приписывают Олегу, указывая как на доказательство этого мнения на слова Нестора: «Се же Олег (882 г.) нача городы ставити и устави дань словеном, кривичем и мери». Проезжая из Новгорода в Киев, Олег остановился на р. Неглинной, при впадении ее в р. Москву, и поставил тут городок, который впоследствии достался суздальскому вельможе Кучку. Предание об этом Кучке известно. Юрий Долгорукий, по пути из Киева во Владимир (Залесский), проезжая теми местами, где по Москве-pекe раскинуты были прекрасные селения Степана Ивановича Кучка, остановился там. Владелец этой вотчины не оказал князю должного почтения и даже отзывался о нем с некоторым презрением, почему Юрий приказал казнить его и бросить в пруд, а двух сыновей его, Петра и Якима, и дочь Улиту отправить в Суздаль, где последняя насильно выдана была в замужество за Юpьева сына Андрея (Боголюбского). Юрию понравилась вотчина Кучка, и он приказал на горе, где ныне Кремль, поставить небольшую ограду или городок, который и назвал по реке Москвой; другой городок приказал поставить за первым, там, где потом сооружен был Знаменский монастырь, и назвал его, будто бы по прозвищу сына своего Андрея, Китаем. Москва одновременно называлась и Кучковым: так, в летописи про Михалка и Всеволода Юрьевичей под 1176 г., когда они приглашены были в Суздальскую землю племянниками своими Ростиславичами на совместное княжение, говорится: «Уя (схватила) и болезнь велика на Свине, и идоша с ним до Куцкова, рекше до Москвы». – Фантазии составителей сказаний о происхождении Москвы углубляются даже в более седую, библейскую древность, и производят название города от Мосоха; некоторые – от бывшей там деревни Мскотовы, иные – от множества мостов, наконец – считают название Москвы финским».

(«Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г.», Андрей Экземплярский. С.-Петербург, 1890 г.)

– Опричнину? Это хорошо. Ты нас с братьями в первые записывай. Да еще мужика одного, Малютой звать. Он в плечах – что твоя оглобля коломенская. Как осередь зимы на кулачки, один из первых будет. Направо махнет – улица, налево – переулочек. В том смысле, что домов не остается. Чисто Муромец. Только вот что делать будешь, как не даст в долг-то?

– А слово я волшебное знаю. Как же не даст?

– И что ж за слово такое?

Царевич и произнес. Да как произнес!

С дубов листья попадали, березки к земли припали, вода в Смородине всколыхнулась, – Змей наутек бросился, – у Горбунка уши обвисли. Иван только крякнул.

– Ты бы царевич, того, поостерегся. Слово, видать, не про нас говорено. Как бы чего худого не вышло.

– Зато вишь каково? Действует, как из Царь-пушки. Да, еще что? Тот калика, что поведал его мне, уж больно неказист был, вот я и запамятовал, как правильно-то молвить. Не знал – не гадал, что понадобится. К кому только не обращался потом – ни один книжник растолковать не смог. Сам посуди. То ли «пожал уста», то ли «пожалуй ста». Как же уста пожимать, ежели целуют в них? Да и пожаловать мне нечего, не то что ста, – одному; вскорости сам лапти обую. Вот и говорю то так, то эдак, но изредка, абы урона какого не нанести. А пока не забыл, вот тебе еще четыре гривны за всех нас, мироеду, в ящик, да тебе куну, что порядок блюдешь. Только не забудь в следующий раз бесплатно пропустить, коли обратно этой дорогой возвращаться придется…

– Сам хорош, – обиделся Ворон, внимательно прислушивавшийся к разговору. – Опричнину он заведет… Ты еще силки пораскинь. Глаза б мои не глядели! – И сунул голову под крыло.

– Вот еще беда со мной приключилась. – Царевич непроизвольно положил руку на рукоять меча. – Батюшка, когда в дорогу снаряжал, калиту дал только чтоб в один конец; обратно, говорит, где хошь денег найди, хоть на паперти стой, привык за спиной отцовской прятаться… Еду я себе, еду, солнышко пригрело, разморило, знамо, прилег на минутку, просыпаюсь – на тебе, – нет калиты на поясе, одна веревочка осталась… И думаю я: ни назад тебе дороги, ни вперед. Что делать? Тут старичок-лесовичок возьми да и появись. Наслышаны мы, мол, про беду твою, земля, она слухами полнится… Обидели тебя люди лихие, так и ты их обидь. Неподалеку здесь ель есть, могучая, разлапистая, мимо не пройти, узнаешь, и дупло в ней. Или сосна?.. Сам разберешься, не малой, чай. Так вот. В том дупле люди лихие мошну спрятали, с гривнами. Найдешь – твое счастье. И сгинул с глаз долой. Ну, он еще там приметы указал, да только ни к чему они оказались. Нашел я дупло то по приметам, глянул, а там дятел. Как дал он мне клювом по шелому – почитай целый день в голове звенело. Да нешто один? Я только в девятом кошель и нашел, а в первых восьми – все дятлы…