Вот и вышла промеж них распря, чуть не до драки. Уж больно до добра чужого охочи, мда… А как его взять-то? Насельники эти пещерные не дураки стать. Они там шампиньоны выращивают, трюфеля, светлячков разводят, чуть что – закрыли лазы, да и ищи-свещи. У них там под землей ну чисто лабиринт критский. А вдруг еще и Минотавра завели, али полканов? Тут один боярин, из молодых, еще молоко на губах не обсохло, а он туда же, политику государственную решать. «Даешь, кричит, реформы! Довольно жить по старине, давай Правду Ярославову принимать всем, значит, референдумом!» Ну тут уж все не стерпели и давай его всем обществом мутузить. «Вот тебе, орут, референдум, Стенька, понимаешь, Разин, вот тебе Правда Ярославова!» Сам князь не стерпел. «Подать, кричит, сюда супостата! Вот я ему сейчас ночь Варфоломеевскую устрою!» Намяли, короче, ему бока. А первонасельник не будь дурак, – пока бояре промеж себя лаялись, к себе ушел. По-англицки. Так и кончилось все ничем. А Ярослава, ну, сына княжого, Красно солнышко все же, не ровен час, сослал подале, аж в Новгород. Там, дескать, вече есть, вот пусть и орут, душу отводят…

Далеко не всегда, как свидетельствуют наши летописи и исторические документы, отношение к подвижникам веры было почтительным. За примерами далеко ходить не придется, возьмем первый – первый не только по упоминанию (в Печерском Патерике) такого отношения, но и первый относительно удачный пример кладоискательства.

Жил в пещерах Киевских инок Феодор. И вот ископал он однажды «множество серебра и сосудов драгоценных; хотел сперва уйти с ними, но раскаялся и зарыл их. Мстислав, сын великого князя Святополка-Михаила, сведал о том и требовал сокровища от Феодора, который ему отвечал: «еще при жизни св. Антония слышал я, что в сей пещере было древнее Варяжское хранилище, и что она потому самому названа Варяжскою. Правда, что я видел там много золота и сосудов Латинских, но Бог отнял у меня память, и теперь не знаю, где они скрыты мною». Мстислав велел мучить святого Феодора, и будучи шумен от вина, пустил стрелу в друга Феодорова, святого Василия, который вынув ее у себя из тела и, бросив к ногам юного князя, сказал, что скоро Мстислав будет сам уязвлен ею». Нетрудно догадаться, что пророчество вскоре исполнилось…

Ну а раз уж мы Патерик Киево-Печерский вспомнили, так почему бы не обратиться к еще одной загадке, оставленной нам в наследство Нестором-летописцем, насельником Печерским? Почему бы не дать начальную ниточку любознательным, пока ворон свой рассказ ведет, может, найдется тот, кто потянет за нее да и распутает клубочек?

Не одни иноки печерские под землей скрывались. Вот что читаем мы в Начальной летописи под 1096 годом.

«Теперь же хочу поведать, о чем слышал четыре года назад и что рассказал мне Гюрята Рогович новгородец, говоря так: «Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду. И пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в землю Югорскую. Югра же – это люди, а язык из непонятен, и соседят они с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: «Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это еще три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из нее; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идет он и дальше на север».

О каком народе идет речь, не только в летописи, но и в легендах-былинах-сказаниях северных, в поговорках-пословицах русских? Сколько копий сломано в обсуждениях? Что за племя неведомое, чьи познания (по уверениям некоторых) превосходят познания мифических атлантов?.. Кому суждено разгадать тайну сию?..

– А что до Киева… – продолжал между тем ворон, – не брал бы перо, не знал бы горя. К орлу тебе нужно. Длинноухий довезет, он знает. Но без помощи моей не обойтись. Орел этот – меньшой мой брат, и по возрасту, и по разуму. А так мы из разных отрядов, хоть и птицы. Без слова моего с тобой и говорить не станет. Горд, а тем паче ленив. Мышей совсем не ловит. Подойдешь к нему, значит, скажешь: «Юстас – Алексу»… Нет, не то. Скажешь так. «По здорову живи, сильномогутный орел-птица. Кланяется тебе брат твой старшой, да шлет в подарок…» Сейчас, погоди, запамятовал, много вас тут шляется… – Ворон извлек из-под крыла свиток, развернул, поправил очки на клюве и принялся зачитывать. – В скоростях писал, мог что и пропустить. «Во-первых, кафтаном алого сукна, золотом шитым (три штуки), – зачем ему кафтаны, птице-то? Да уж раз написано, пусть останется. – Медом сытным, на изюме заморском сваренном, да с пряностями, бочка (три штуки)»…

– Да где я все это возьму? – удивился Владимир.

– Не перебивай! – строго заметил ворон. – По дороге купишь. Запоминай. – И принялся зачитывать список дальше.

Свиток оказался длинный, и Владимир почти начисто его сразу же и забыл, в голове осталось лишь: «полцарства (три штуки)», «пардус (три штуки)» и «инкубатор с птицефермой и дворовыми постройками (одна штука)».

– Ну а потом как водится, – закончив чтение, хрипло прокаркал ворон. – Ажно в горле пересохло. Стараешься тут для вас, за безмездно… Так вот. Представишься, беду свою изложишь, ну и договоритесь там, как он тебя на землю верхнюю из царства подземного вынесет.

Тут грамотей-ворон оставил своим вниманием Владимира и воззрился на Иванов. Те о чем-то вполголоса переругивались, размахивая руками, словно мельницы-ветряки. Только и слышно было: «А вот пусть скажет, петух индейский!..» – «Слушай ты его больше, как решил – так и поступай. Народ что говорит? Долгая дума – лишняя скорбь. Чем думать, так делай». Воспользовавшись этим, Владимир наклонился к Коньку.

– Да где ж я все это возьму? – жалобно прошептал он.

– Нам самое главное через мост перебраться, – так же шепотом ответил Конек. – А там поглядим.

Ворон же, видимо обидевшийся на «петуха индейского», напустился на Ивана-царевича.

– Ты кого позорить вздумал? Ты еще мамкам-дядькам мечом деревянным шишки наставлял, когда я уже!.. Ого-го!.. Высоко летал, далеко видал. К Кощею тебе надобно? Добро же!.. Ты у Кащея в остатний раз когда был? Сколько с тех пор воды утекло?.. Да вся и утекла! Вся как есть! Братья-то его, – кивнул он на Ивана сторожевого, – клепсидру вдребезги разнесли. Не был ты у него, как на духу скажу, не был! То к Черномору занесет, то к Тугарину, а туда же, герой-молодец. Ты слушай его больше, – обратился он к Ивану сторожевому. – Он тебе такое наговорит, – на коне богатырском не перепрыгнешь. То ему батюшка яблоки молодильные закажет, – нет, чтобы своих Платонов там, Невтонов, Мичуриных завести-выростить, – воровать, оно куда легче, вся порода у них вороватая, – то о царевнах плести что-то начнет – дубы вянут… А впрочем, мне-то что? Езжай, Ваня, сын царский, езжай. Тут уже съездил кое-кто до тебя, – ворон то ли закаркал, то ли захихикал. – Как вернулся, катастрофу экологическую устроил, когда порты в Смородине от сраму отстирывал. Сколько рыбы тогда кверху брюхом всплыло – и не перечесть!

– Не каркай попросту-то, – заметил Иван сторожевой и обратился к царевичу. – Сам поведаю. Правду он говорит. Не ездил бы ты к Кощею. Вот сказок, небось, начитались, а Кощей – он мужик справный. Хозяйство, опять же, ведет. А жизнь личная не задалась, не везет ему, что кляча твоя столетняя. Стоит ему только приглядеть девицу красную, да тройку порезвей выбрать, да ночку потемней… Народ и смекнул. Кощей – он же не последний парень на деревне, абы кого не украдет. Так стоит ему только с девицей-красавицей под венец собраться, а уж какой-никакой принц-королевич тут как тут. Отдавай, мол, а не то голова с плеч долой. Кощеюшке-то что? Он мало того что бессмертный, так еще и бессребреник, и характером добр. Мухи-комара зимой не обидит. Сам еще свидетелем при свадьбе записывается.