— Я все понимаю, — тихо ответила Мо. Ее ответ больно кольнул Джаз. — Но я боюсь, что у Гилберта нет другого выхода.
Джаз взорвалась:
— Нет есть! Очень даже есть!
— Джаз, он должен думать о своей карьере. Ты и сама это понимаешь.
— Нельзя делать карьеру таким образом!
— Но это его единственный шанс, — ответила Мо. — К тому же нам сейчас нужны деньги.
Джаз молчала.
Мо пришлось добавить:
— Потому что мы решили пожениться.
Джаз уставилась на подругу не веря своим ушам.
Они долго, не отрываясь, смотрели друг на друга. Казалось, прошла вечность.
— Ты не хочешь меня поздравить? — грустно спросила Мо.
— Поздравляю, — сказала Джаз и вышла из кухни. Слезы брызнули у нее из глаз.
Она лежала в ванной, и слезы текли прямо в воду. До чего же все скверно! Ее карьера доживает последние минуты; она влюблена в человека, которого презирала и так страшно оскорбляла; она навлекла беду на свою семью; на ее глазах старшая сестра потеряла веру в любовь; и в довершение всего — лучшая подруга выходит замуж за человека, остроумия у которого не больше, чем у табуретки…
Хлопнувшая входная дверь резко вывела Джаз из состояния транса. Девушка вдруг почувствовала, что вода в ванной совсем остыла, а она вся покрылась мурашками.
Каждое утро Джаз ждала, когда же на них выльется ушат дерьма. Но по каким-то причинам газеты предпочитали другие скандалы: слава Богу, футболисты и политики занимали прессу больше, чем актеры. Каждое утро она просматривала все газеты и журналы и каждый раз с трудом сдерживалась, чтобы не закричать от радости, не найдя там шедевра Гилберта. Листая в полном безумии страницу за страницей все издания, Джасмин словно встречалась там со своими собственными «бесами»: со своей самонадеянностью в суждениях о других, своей ограниченностью в попытках вовлечь семью в раскручивание карьеры и своей полнейшей профессиональной некомпетентностью.
К ее большому удивлению, жизнь продолжалась. И шла как обычно, правда все Филды теперь больше общались друг с другом по телефону. Ну, еще Майкл теперь не жил дома, и родители Джаз чаще, чем раньше, сидели с Беном. В остальном же жизнь шла своим чередом. Как и раньше, самым неприятным для Джаз в будние дни было ездить в метро на работу, а сама работа, как и раньше, приносила и разочарование, и пьянящую радость в равной степени.
Агата заняла жесткую позицию и не соглашалась оставить Джаз на полставки. Она хотела, чтобы Джаз работала только в «Ура!» на полную ставку и вела, как обычно, свою колонку по выходным. Теперь рядом с именем Джаз в журнале будет красоваться ее фотография. Агата превращала личный успех сотрудницы в разменную монету для журнала. Джаз, напуганная тем, что может скоро потерять колонку в «Ньюс», решила, что выбора у нее нет и придется остаться в «Ура!». Причем, может быть, даже на всю оставшуюся жизнь — если еще Агата позволит ей остаться после страшного скандала. И, конечно, ко всему прочему Джаз регулярно посещала репетиции.
Репетиции теперь проходили совсем иначе. И не только потому, что она полностью игнорировала Гилберта и не разговаривала с Мо, которая окончательно съехала с квартиры, оставив Джаз там одну, и не потому, что Уильям демонстративно обходил ее стороной.
Частично изменения были связаны с тем, что они теперь репетировали в театре, который был свободным всю неделю перед спектаклем. Это привнесло в репетиции больше трепета и страха. Миссис Беннет сыпала анекдотами даже больше, чем прежде. Мистер Беннет расхаживал по залу, выпятив свой великолепный живот и с тоской поглядывая в зрительный зал. Остальные актеры теперь говорили громче и быстрее, чем в заплесневелом церковном зале.
Но главное, что изменилось, — это сам Гарри, которого теперь было не узнать. Он стал приветлив со всеми, вел себя очень просто и доступно. В перерывы он разговаривал с актерами, интересуясь их мнениями и переживаниями по поводу своих ролей. Так что теперь, в интерьере викторианской роскоши, все чувствовали себя даже более раскованно, чем на репетициях в замызганном помещении церкви.
Настроение Гарри сказалось и на его режиссерской деятельности. Сами репетиции стали проходить спокойнее, актеры были довольны, и с каждым днем спектакль становился все лучше. Единственной, кому новый стиль Гарри не слишком пришелся по душе, была Сара Хейз. Джаз вновь ощутила в себе способность ненавидеть, особенно наблюдая, с каким презрением Сара смотрела на каждого, с кем в тот или иной момент разговаривал Гарри. Хотя Джаз теперь понимала — и от этого ей было стыдно, — что ее ненависть к красавице актрисе объясняется прежде всего ее всепоглощающим страхом, что в один прекрасный день Сара действительно отнимет у нее Гарри. Нельзя было не признать, что эта женщина необыкновенно хороша — этакое изысканное насекомое. И создавалось впечатление, что Гарри даже было приятно, когда Сара в очередной раз спрашивала у режиссера совета. Одно из двух: либо он просто демонстрировал невероятное терпение, либо ему нравились ее заигрывания. Не мог же Ноубл не видеть ее коварство? Джаз пыталась себя убедить в объективности собственных наблюдений, на которые никак не влияли ее тайные надежды.
Но надежды надеждами, а факты фактами: она была единственной в труппе, кому Гарри теперь практически совсем не уделял времени. Пару раз Джаз поймала на себе его взгляд, но и этот взгляд теперь стал другим: более задумчивым, чем раньше, и в нем читалась явная ностальгия. «Возможно, он думает о том, что еще удачно отделался», — пришло в голову Джаз. Теперь стоило ей взглянуть на него, как он тут же отворачивался.
Сцены, в которых они оба были заняты, давались Джасмин с большим трудом и были по-новому мучительны для нее. Чем ближе был знаменательный вечер, тем спокойнее казался Ноубл. Джаз же, наоборот, чувствовала себя все более и более беззащитной и страшно напуганной. Это было глупо, но когда она стояла на сцене, то казалась себе ничтожно маленькой, и у нее начиналось головокружение. На Джаз огромной черной тучей наплывал день спектакля; придется выйти к публике, которая заплатила деньги, и не забыть ни одного слова роли, и при этом еще двигаться по этой сцене. Оставалась всего одна неделя.
— Нет-нет, ты можешь сыграть эту сцену лучше. О чем думает Лиззи? — спросил как-то Гарри под самый конец репетиции одной из финальных сцен, когда Джаз, невнятно проговорив свой текст, замолчала.
— Она думает, что… — Джаз покраснела, — …что любит Дарси, но что он из другого крута.
Гарри кивнул.
— Что, как мы все знаем, просто смешно. И, что мы тоже знаем, а Лиззи пока нет, Дарси отвечает ей взаимностью. Так что в этом отрывке должна сквозить драматическая ирония, ты согласна?
Джаз наклонила голову.
— Хотя, возможно, — продолжал он терпеливо, — ты сегодня не очень сосредоточена. В таком случае мы зря тратим время. Ты согласна?
Она униженно кивнула.
— И к тому же талант, — продолжал он.
Джасмин, нахохлившись, уставилась в пол сцены. Там было множество разных отметин и кусочков блестящей клейкой ленты, по которым рабочие сцены знали, куда и как следует ставить декорации в темноте. Все актеры сидели молча, только Сара начала громко и притворно кашлять, вызвав тем самым у Джаз страстное желание задушить ее.
— Послушай, Джаз, — мягко сказал Гарри, — эта неделя самая тяжелая. Но, возможно, следующая будет самой счастливой в твоей жизни. Верь мне.
Он старался не смотреть на нее долго. Джаз действительно изменилась после той истории с ее сестрой и Уильямом Уитби. Такое чувство, будто вся ее нервная система, которая до сих пор была надежно защищена толстым слоем дерзких острот, теперь обнажилась. Время от времени он ловил в ее глазах страх. Несчастье, случившееся в семье, вызвало у Джасмин как раз те реакции, которые он так безуспешно пытался получить во время своей идиотской игры в Откровенность.
Гарри одолевали терзания. Должен ли он сейчас помочь ей избавиться от своего страха? Или лучше оставить все как есть и радоваться, поскольку игра Джасмин неожиданно обрела новую глубину?
