Дети, жившие в госпиталях, были очень разными. Некоторые, совершенно ошеломлённые свалившимся на них несчастьем, горем и болью, ломались и становились зверёнышами – злыми, жестокими. Они воровали у раненых еду и лекарства. Другие, не в силах воровать, были готовы выполнить любую прихоть. Некоторые легкораненые были не прочь развлечься с детьми – будь те хоть девочками, хоть мальчиками.

А были дети такие, как я.

Они учились понимать, что ощущает другой человек.СОЧУВСТВОВАТЬ. Эти никогда не воровали. Они могли отдать свою еду, испытав острейший приступ не своего голода…

Какой же холодной показалась мне ночь эта поначалу! Всего-то октябрь, у нас в такое время ещё только-только листья с деревьев сыпаться начинают, а здесь по утрам уже примораживает. И в такую ночь случилось нам переправляться на остров. Речка не хухры-мухры – от одного до другого берега километра полтора, не меньше. А остров, на который наши командиры спланировали нас геройски забросить, точнёхонько посредине реки.

Спустились на воду как положено – без шума и плеску, выше по течению, чтоб сносило прямиком к остову. Вода будто студёным обручем сдавила грудь, перехватило дыхание… По доброй воле в октябре никогда бы в воду не полез. А тут – что поделать! Война, будь она неладна.

Как вошёл я в воду, перекрестился украдкой, даром что комсомольцем был и атеистом считался. Да и поплыл… Течение оказалось – будь здоров! Поволокло с таким напором, точно к заднице мотор прицепили.

А кругом темень кромешная. Вода чёрная, и на небе ни единой звёздочки. Самая правильная природа для переправы! Только дикие мысли в голову лезут. Не про фашистов, не про переправу, а жутко вдруг стало – ну как водяной цапнет меня?! Темнотища – глаза выколи. В упор ничего не видать. Где тот остров, где боевые друзья-товарищи?

Плыву на ориентиры, негромкий плеск воды впереди и тихие матерные слова. Считаю – до острова метров пятьсот, да снесёт на двести. Должон выдюжить. В детстве я реку на спор переплывал. А устье Южного Буга у нас в городе с километр шириной будет, да и вода в нём ещё не морская, солёная только чуть, почти пресная…

Плыву, и тут меня что-то за ногу как хватанёт! Ну, случись такое на суше, так обмочился б, а в воде и без того портки мокрые, никто позора моего не видит. Сердце чуть в воду не выпрыгнуло. Думал, водяной… А тут ка-ак жахнет! Будто небо разорвалось!

Я даже обрадовался! Наконец всё сделалось нормально и знакомо. Засвистели-забахали снаряды, завыли мины – немцы жарят в нас с противоположного берега. Тут не до водяных чертей. Один за одним снаряды падают. Вокруг месиво из досок, соломы, палок, тряпья всякого… борщ, да и только. Ребята наши, те кто плавать не умели, себе плавсредства из подручных материалов сработали.

То подбрасывает меня волной аж до неба, то под воду чуть ли не ко дну швыряет. Как рыбу глушат нас фрицы. Крутит меня во все стороны, и я уже и не знаю, где правый, где левый берег. Под ногами что-то мягкое, большое. Но дурь из меня уже взрывами вышибло, не водяной то был, а кто-то из товарищей моих, не доплывших. Кричат наши ребята, тонут. Хватаются за кого ни попадя мёртвым зацепом и уходят под воду разом, утягивая соседей. Страх дикий меня давит, хоть и грех великий, бояться друзей своих, но плыву, шарахаясь от всего. Вдруг прямо над головой тихий такой свист – и ХЛОП… накрыло меня чернотой. Чую я, что под воду иду, а поделать ничего не могу, сил нету, выпила всё речища окаянная…

Тут сила какая-то за шиворот меня хватает и выволакивает, кто-то тянет, орёт страшно: «Дыши, сволочь! Греби ластами!» Со стоном хватаю воздух, как ножом режет горлянку, а меня волокут, волокут, потом суют в руки тюк какой-то. Давлю из себя: «С-с-с-па… дру… я долг…» А в ответ хрипит кто-то: «На том с-свете сочтёмся…»

Я оклемался маленько, начал подгребать левой рукой. Сверкнуло снова, и увидел рядом спасителя своего. Парень – ну вылитый Колька мой, сынок, только на десяток лет постарше. Такой же лопоушистый, глазёнки светлые, зубы скалит, радуется, что ли, что меня спас? И я, как дурень, расплылся в улыбке. Такое счастье на меня нахлынуло, как будто волной жаркой окатило.

А ежли б он тоже побоялся, что я утащу его на дно? Кормил бы я сейчас рыб…

Добрались к тому берегу, выползли, дух перевели, и тут опять ка-ак шарахнет! Песок в небо, потом сверху повалились на нас куски чего-то, сначала решил я, что дерево это, но как вдарило меня по спине и скатилось к ногам, увидел – человеческая рука. Весь берег усеян телами, то ли живые, то ли мёртвые, и не сообразить. Как тыквы, головы торчат из песка.

Покуда мы барахтались в речной воде, всё перемешалось: где кто, где наши, где не наши, ничего не понять. Никто не может своих найти.

– Где же наши? – тут уже и я запаниковал, насмотревшись на головы тыквенные. А что как весь батальон таким вот макаром полёг?!

Горячую встречу нам фрицы приготовили. Снаряды рвутся не переставая. Грохочет так, что я глохну! Песок сшибает с ног, сдирает кожу, как наждак. Бросает меня, словно щепку, из стороны в сторону. Взрывы гремят и гремят…

– Господи Боже мой! – взмолился я в голос, – спаси и сохрани!

Так и хочется замереть, не шевелиться, чтобы тебя никто и никогда не трогал больше. Голову не спрятать – захлебнёшься в воде, а выставить – оторвёт взрывом. Тону в жидком месиве: тут и вода, и песок, и кровь, и кишки – всё перемешано.

Парнишка, который меня спас, упал рядом со мной, руку подал, вытащил – иначе бы засосало. Читал я в детстве про зыбучие пески где-то в чужедальних странах. Так вот, в такой же самый что ни на есть зыбучий превратила война наш обыкновенный украинский песочек. Выходит, опять меня солдатик этот спас. Дважды я ему должник!

– Не могу своих найти! – кричит он мне в ухо. – Меня Михаилом звать… Миха я. Давай вместе держаться! Лады?

– Лады! – кричу я. – Меня Петром кличут!

Да ежли б я за него дважды не держался, то уже в раю на арфе играл бы. Потому как хуже ада, чем здесь и сейчас, – не бывает!

– А это друг мой, Фёдор! – опять орёт мне на ухо Миха.

Друг постарше Михи, в отцы ему годится. По всему видать – солдат бывалый. На войне давно. Только побывав на войне и поварившись в её кровавом котелке, не раз умывшись кровушкой, начинаешь узнавать настоящих вояк с одного взгляда. Глаза, что ли, особенные становятся?

Взрывная волна опять окатывает нас песком, в кровь обдирая лица. Фашисты явно хотят порвать остров на куски. Не дают продыху. Хватаем мы воздух ртом, как выброшенные рыбы. Отплёвываемся. Взрывами набивает рот песком и грязью.

– Что делать-то будем?! – кричит Фёдор.

– Автомат не стреляет, песком заклинило! – кричу в ответ.

– Гранаты утопли! – вторит Миха.

– Зато сапёрные лопатки не заклинило! – отвечает Фёдор и скалит зубы.

– Ага-а, вот этой лопаткой ты и будешь сражаться с фрицами?! – кричит в ответ Миха.

Разговаривать нормально нет никакой возможности – то и дело нас накрывает очередной волной песка, перемешанного с водой.

– Скоро от нас только шкура выделанная останется! Во попали! – опять орёт Миха. И добавляет странное: – Будем уходить дальше, командир?!

– Пока нет! Стыдно на произвол бросать! – такое же странное кричит Фёдор.

Не иначе контузило мужиков, мелют что ни попадя…

– Идём в глубь острова! – распоряжается старший, названный командиром, хотя никаких знаков различия, даже ефрейторских, нету на нём. – Там мёртвая зона! Глядишь, и наших сыщем. До фрицев всё едино не достать, сидят на другом берегу. До них воды метров шестьсот.

Это мысль здравая, ничего не скажешь!

И мы бежим, низко пригибаясь, перепрыгиваем через людей, через половинки людей, через четвертинки…

– Ложись! – кричит Фёдор и падает как подкошенный, за ним, точно связанные одной верёвочкой, падаем и мы.

Там, где только что были наши головы, воздух прошивают пулемётные очереди. Что за бес?!