Всё горит.

ВСЁ…

Рядом вырастает огненный куст, от громоподобного удара у меня закладывает уши, в глазах темнеет, я ещё успеваю увидеть, как белая карусельная кабинка, подхваченная взрывом, переворачивается в воздухе и опускается на меня сверху, словно раскрытая ладонь.

Я захлёбываюсь криком и теряю сознание.

Ничего нет.

Ни-че-го.

ВСЁ.

…Просыпаюсь. Сердце колотится, отдавая в горло, начинаю судорожно кашлять. Так – всегда после. После ЭТОГО сна…

Вижу его с самого детства. Я не должна помнить то, что со мной произошло ТОГДА. С моей памятью тщательно поработали. Вычистили грязь, смыли кровь, удалили обломки, выскребли ошмётки. Я НЕ ПОМНЮ.

Но знаю, как всё было, потому что вижу ЭТО год за годом. Сны, которых не должно быть в принципе, вопреки очищению – ЕСТЬ. Они приходят, когда меньше всего ожидаешь. Они могут не сниться годами, а затем изнурять, мучить неделями. Я боюсь их, боюсь уж-жасно! Так страшатся злобной твари, коварно подстерегающей в темноте…

Если бы не папа, не его смягчившее удар тело, на которое я тогда упала, если бы не его сильные объятия, которые даже смерть не разомкнула, если бы кабинка не накрыла меня, спрятав от бомбёжки рваными кусками металла… я бы погибла. Погибла точно так же, как и все остальные. Все-все. Кто оказался в тот день на аллеях парка аттракционов.

Первая всепланетная. Война, которую принесли нам чужие – земляне. Для меня это слово навсегда осталось неразрывно связанным с ними, накрепко спаянным с ненавистью. Я ненавижу войну! Я ненавижу землян!

Я ненавижу СОН!!!

Я люблю своего отца, точнее, память о нём, потому что маму я не помню, она мне не снится. Мы с папой вдвоём пошли гулять в тот солнечный день, отправились в парк аттракционов. О маме ничего не известно, мнемоархивы сгорели вместе с компьютерами и нашим городом. После нападения землян воцарился хаос. Неразбериха в госпиталях была лишь частью всеобщей паники. Не до общественных архивов было… Я знаю, что моё тельце пролежало под карусельной кабинкой двое суток, прежде чем я очнулась и начала тихо скулить – плакать сил не было. Вот это я уже помню. Помню, как люди в странной пятнистой, НЕ НАШЕЙ одежде подняли железную крышу надо мной. Чтобы вызволить меня из папиных объятий, спасителям пришлось выламывать его окоченевшие руки. Я помню, но лучше бы это вычистили.

Этот звук – хруст ломающихся костей – преследует меня до сих пор. Не только во сне. Случается, и наяву слышно… Но сама я не стираю ЭТО. Моя ненависть не позволяет.

Меня отнесли в дом, где очень нехорошо, прямо-таки отвратительно пахло. Позже я узнала – так пахнут кровь и смерть. Все, кто видел меня, ахали, охали и качали головами. Они не верили, что я сумела выжить. Единственная из всех в парке. Потом был ещё один госпиталь, и ещё… Целители не знали, что со мной делать и куда отправить, – везде была война. Повсюду, со всех сторон чужие взламывали ворота и двери нашего дома, таранили и рушили бастионы нашего многовекового успокоения.

Земляне уничтожали окостеневшую цивилизацию Локоса.

Что старое необходимо разрушить, прежде чем построить новое, – тогда никто в этом мире и не вспоминал…

Так я и выросла в госпиталях. Меня показывали самым тяжело раненным, чтобы они знали – чудеса случаются. И на войне можно выжить.

А после войны когда-нибудь наступит перемирие…

Не сразу я сообразила, что начала чувствовать не свою боль, думать не свои мысли, ощущать не своё тело. «Ментальный шок». Диагноз, который мне поставили, навсегда изменил мою жизнь. Нет. Это не шок изменил – война изменила. А шок – всего лишь следствие… или кара? За то, что не умерла со всеми, за то, что живу за них всех. За тех девочек и мальчиков, которым их папы и мамы не успели подстелить СЕБЯ…

Надо вставать. Всё равно не заснуть уже.

Сигнал утренней побудки транслировался прямо в мозг курсантам, поэтому в казармах царила почти полная тишина. Юноши и девушки просыпались, не медля ни секунды вставали и отправлялись в санузлы. На выполнение требований личной гигиены по распорядку отводилось ровно тринадцать минут, затем восемнадцать – на завтрак и окончательную подгонку обмундирования, и девять – на то, чтобы занять место в строю.

Таким образом, в последние две-три минуты перед уставными 06:40 плац заполнялся курсантами лавинообразно. Почти пустой в шесть тридцать шесть, огромный овальный зал «выстраивал» в себе стройные шеренги за считанные мгновения. Сотни юношей и девушек чётко, слаженно, словно части единого механизма, отыскивали СВОЮ точку в пространстве плаца и замирали недвижимо.

Сбоев практически никогда не бывало. Если случались опоздавшие, то этими нарушителями дисциплины почти наверняка являлись первогодки-восьмикурсники. Не все новички одинаково быстро избавлялись от порока, присущего цивильной половине человечества, – от «приблизительности» обращения со временем жизни, единственной неоспоримой драгоценностью, что имеется у человека.

Слушатели старших курсов давным-давно с пережитками гражданского прошлого распростились. Кому не удалось приспособиться, повылетали из Академии после нескольких проступков. В зависимости от степени тяжести, количество допустимых нарушений варьировалось от одного до пяти, максимум шести.

Не больше.

Что неудивительно. Ключевые посты в руководстве элитарнейшего военного учебного заведения занимали бывшие земляне, и уж они-то спуску не давали никому. По заслугам получали все. Вне зависимости от того, кем являлись курсанты, сыновьями и дочерьми кого бы то ни было – хоть первейших лиц государства. К тому же в своё время одним из приказов Верховного штаба, непосредственно касавшихся новосозданной Академии, был запрет дискрминации слушателей по каким-либо признакам.

Если уж дети и подростки попадали в число избранных и выдерживали начальный, самый мучительный, цикл, то все оставшиеся курсы они могли быть уверены: то или иное – плохое или хорошее – отношение к ним не зависит от субъективных факторов. Не имеют значения ни расовая принадлежность, ни социальное происхождение, ни ментальная группа, ни первоначальный уровень интеллекта… Неудачники, середнячки и лидеры становились таковыми благодаря собственным личностным качествам. Карьеру разгоняло или тормозило наличие либо отсутствие соответствующих талантов и способностей, а также умения и желания их развивать.

Именно поэтому детям лидеров государства приходилось труднее всего. Им, как никому другому в стенах этого заведения, ни в коем случае нельзя было «пасти задних». Тех, кто отставал в учёбе и боевой подготовке, от позора не могли спасти ни родовитость, ни положение родителей, ни богатство… Курсанты выбивались в первые ряды только самостоятельно, собственными усилиями. Для достижения успеха триумвирату ума, силы и храбрости, конечно, требовалось заключение союза с удачей, но это уж кому как везло. Удачливость – наиболее непредсказуемое из свойств разума…

В 06:40:09 четырнадцать парней и тринадцать девушек пятого взвода нулевого курса очень удивились, когда обнаружили, что в их шеренге образовался просвет. Двадцать восьмого НЕ БЫЛО. В строй не встал самый лучший из курсантов не только их подразделения, но и вообще всего выпуска этого цикла.

Он не мог опоздать. Кто угодно, только не ОН. Его видели в столовой, его видели по пути к плацу… Но на своём законном месте он не появился.

Опоздание исключалось. Но что же, что стряслось?!

Теоретически ещё можно было предположить, что его свалил какой-нибудь спонтанный приступ в нескольких шагах от входа в зал, но, во-первых, кто-нибудь из своих это обязательно увидел бы, а во-вторых, не сегодня. Через двадцать минут, после переклички, начнётся торжественная церемония присвоения офицерских званий слушателям выпускного курса. Час славы, ради которого триста сорок восемь юношей и девушек проливали пот и кровь долгие девять циклов. Вожделенная церемония, после которой они уже будут кем угодно, только не курсантами…