До этой минуты я мало задумывался о публике в зале суда: ну, собрались наши горожане, только и всего. А теперь я поглядел по сторонам и понял, что знаю здесь всех до единого и каждый из них тоже знает всех и каждого. Ведь в этом зале сидели и смеялись, потешались, слушали, вздыхали, шаркали, ерзали не кто-нибудь, а наши местные жители. Я знал, кто в каком доме живет, кто на ком женат, у кого какие привычки. Вот миссис Петерсон, жена советника, миссис Джефферсон, мистер Форсайт (городской садовник), Джек Синглтон, Боб Чолмерз, Эрни Адамсон, Белла Гудсон, Артур Дж. Сток (комиссионер), Клер Хеймл, старуха Тернер, почти совсем лысая, сестры Смит (всем известно, что у них общий муж), Фред Пауэр, Скотти Хэмилтон и так далее и так далее. Оба дня зал был битком набит, и всякий раз кому-нибудь не хватало места и приходилось оставаться за дверью. Если задуматься, я мог бы сказать о каждом из присутствующих, что он за человек: глупый или приятный, сплетник, молчун, набожный, злой, задира, лицемер, ограниченный, славный, порядочный, глубокий или просто личность заурядная, серенькая и неприметная. Но когда отец сказал о «дурном поведении» и я вспомнил, как враждебно встречал зал некоторые его слова, все равно я ни об одном из присутствующих в отдельности не мог бы сказать: вот он хочет, чтобы Джули Кристо повесили. А меж тем казалось, так настроены все, потому что всех их восстановил против себя отец. Судя по всему, нечего было надеяться, что кто-нибудь поддержит или поможет Джули, уж об этом-то отец позаботился.
– «Дурное поведение» зависит от адвоката не меньше, чем от всех прочих присутствующих, мистер Куэйл, – с досадой, но и с удивлением сказал судья Лейкер. – Пока вы будете держаться рамок, принятых в подобных делах, вас будут слушать.
– Я не собираюсь выходить ни за какие рамки, – с вызовом ответил судье отец. – Но должен предупредить суд, что свое право я использую полностью.
– Только не переступайте границ, мистер Куэйл, больше от вас ничего не требуется.
– Какие границы вы имеете в виду, ваша милость? Вы говорите о порядке, принятом в суде? Или об отклике наших горожан на мои слова?
– Я имею в виду порядок, принятый в суде, мистер Куэйл. И вы это прекрасно понимаете.
– Только это мне и нужно, – сказал отец, отделив таким образом судей от простых горожан, овец от козлищ. И, отделив нас, он повернулся, наконец, к присяжным.
И, так же как прежде я не задумывался о публике, так лишь теперь я по-настоящему обратил внимание на присяжных. Когда их отбирали, отец возразил только против троих: то были худощавый стройный Вэл Норрис, учитель музыки, цветовод Диккенс, человек суровый, адвентист седьмого дня, и Артур Фэншо, владелец доставшейся ему по наследству небольшой молочной фермы в долине реки, – он считался единственным в городе настоящим интеллигентом, и потому над ним вечно потешались. Мне сразу показалось странным, что отец их отвел. Обычно как раз таких людей он предпочитал в качестве присяжных. А теперь остались только присяжные того сорта, что вполне устраивали Страппа; дельцы, лавочники, состоятельные фермеры, два католика и аптекарь. Джон Н. Эндрюс, которого Норма уже прилюдно обличила, был не только известный в городе неудачливый бабник, но и коммивояжер по продаже сельскохозяйственных машин. Джек Джоунз – владелец местного гаража (по слухам, он умирал от туберкулеза). Питер Нэйрн – фермер с бычьей шеей по прозвищу «Нэйрн-бык»; впрочем, прежде его звали «Нэйрн-бешеный»: в молодости он был отчаянным парнем и, как сумасшедший, гонял на мотоцикле. Самым старшим среди присяжных был Уильям Стенли из фирмы «Стенли и Компания», она строила солидные кирпичные дома для богатых горожан и деревянные коробки для фермеров, которые еле сводили концы с концами. Он был хороший строитель, но косный и тупой богатей, жена его, покачивая головой и поджав губы, всегда говорила (то ли с гордостью, то ли с горечью – этого мы никогда не понимали): «Он в жизни не прочел ни одной книги». Подозревали, что на самом деле он глотает книгу за книгой, но втихомолку, стыдится своего пристрастия: ведь читают только бездельники, это пустая трата времени…
Да, состав присяжных был совсем не тот, какого, на мой взгляд, должен бы добиваться отец. Я мог заранее сказать о каждом, на чьей он стороне, – уж, конечно, не на нашей.
– Прежде всего, я разделаюсь вот с этой загадкой, – сказал отец и показал на лежащий перед секретарем суда длинный нож. – Я объясню суду, каким образом была убита миссис Кристо. Вечером двенадцатого сентября миссис Кристо оставила на столе в кухне пирог для сына; поздно ночью он вернулся с танцульки и, стоя у стола, начал резать пирог вот этим страшным ножом, и тут в кухню вошла мать. Он услыхал ее не сразу, а услыхав, обернулся, все еще с ножом в руках. Как мы слышали здесь от мисс Майл, миссис Кристо имела обыкновение заключать сына в объятия, часто в минуты, когда он этого совсем не ждал, – и на этот раз он хотел уклониться от ее ласки, подался назад, а она, не заметив ножа, кинулась его обнимать и напоролась на нож. Вот как ее настигла смерть… Быть может, если бы отец строил всю защиту на этом объяснении, оно бы сейчас всех убедило. Но он говорил как бы между прочим, словно теперь это уже не имело значения. Наступила короткая тишина, потом люди зашевелились, зашаркали ногами. А потом по залу из конца в конец прокатилась волна язвительного смеха, и отцу пришлось ждать, пока не восстановят порядок.
– Смейтесь, смейтесь! – свирепо сказал отец, когда его могли уже услышать (но я понимал: смех этот не был для него неожиданностью). Дураков, которые смеются над правдой, всегда хватает. Он обернулся к присяжным и гневно бросил им в лицо: – Но я предупреждаю присяжных: их дело слушать не хихиканье здешних болванов, а меня…
Господи, подумал я, что же он делает: чем дальше, тем хуже.
– Никто не видел, как была убита миссис Кристо, – продолжал отец среди шума и призывов к порядку. – Тем самым объяснение, которое я дал суду, имеет такую же силу, как то, которое предложил обвинитель. Даже большую, поскольку оно и есть правда. И присяжным надлежит слушать правду. А не вот это… – он круто повернулся к публике, -…вот это кудахтанье, гогот, дурацкий, злобный вой, который все время слышен здесь в зале и все двадцать лет сопровождал Джули, заставлял его страдать и мучиться…
– Вы не можете обойтись без этого, мистер Куэйл? – устало спросил Лейкер, словно пытаясь уберечь отца от его собственного безрассудства.
– Я ведь уже говорил, ваша милость, что в суде имеет значение узаконенный порядок, а не насмешки и выкрики безответственной публики…
– Ну, хорошо, хорошо…
– Позволите продолжать? – с подчеркнутой учтивостью спросил отец.
Лейкер в отчаянии покачал головой и повторил:
– Ну, хорошо. Делайте свое дело.
– Я уже рассказал присяжным, как была убита миссис Кристо. Но как я могу это доказать, опираясь на показания моих свидетелей? А как пытался доказать свою точку зрения обвинитель, на какие свидетельские показания опирался он? – Отец взял потертый, обтрепанный свод законов и поднял его. – Обвинитель опирался на то, что называется mens rea – состояние духа обвиняемого. Свидетели обвинения пытались доказать, что у Джули было преступное намерение, а значит, он совершил умышленное убийство. Только на этом основании прокурор и утверждал, что обвиняемый совершил убийство. Так вот, в этой книге полным-полно прецедентов и сходных примеров mens rea в десятках уголовных преступлений, начиная с незапамятных времен. – Отец бросил книгу на стол. – Но в нашем случае mens rea не имеет ни малейшего отношения к делу. А почему?
Дрожащим от волнения пальцем он указал на Джули.
– Потому что нам надо исследовать не состояние духа этого юноши, а состояние духа некоего города, города, который создал самое это чудовище – состояние духа и желает, чтобы оно теперь пожрало юношу – состояние духа, которое измыслил обвинитель, и лишь на нем одном построил все свои доводы. И прошу заметить, господа присяжные, я ни разу не прервал измышления обвинителя. Ни разу не запротестовал, даже когда свидетели делали оскорбительные заявления в адрес Джули Кристо. Я хотел, чтобы обвинитель, и город, и присяжные, и все прочие в полную силу ополчились против Джули Кристо. Я хотел, чтобы все вы обрушили на его голову всю хулу, на какую вы только способны, и наконец услышали самих себя, ибо, повторяю, нам следует здесь обсуждать не состояние духа Джули Кристо, а состояние духа этого города.
