Мы все видели, куда клонит Страпп, но лишь когда перед нами предстал Мейкпис, Страпп стал, наконец, задавать вопросы, которые прямо указывали на виновность Джули.

– Я не прошу вас, мистер Мейкпис, осуждать этого юношу, – тонким голосом, с подчеркнутым уважением обратился к нему Страпп. – Я не доискиваюсь чего-то такого, что могло бы ему повредить. – Он чуть помолчал, словно бы глубоко опечаленный всем происходящим. – Я лишь хочу знать правду, мистер Мейкпис, вот почему я просил бы вас, если, возможно, объяснить странное отступничество Джули Кристо от его веры, от семьи, от религии. Можете вы это объяснить, мистер Мейкпис? Можете вы нам сказать, почему этот старательно воспитанный, горячо любимый, окруженный заботой юноша вдруг пристрастился к безнравственному джазу, к танцулькам, к выпивке, хотя знал, что оскорбляет этим свою мать и восстает против всего, что ей дорого? Почему он так поступал, мистер Мейкпис, можете вы нам это сказать?

Мистер Мейкпис, в лучшем своем костюме (я так ясно ощущал запах нафталиновых шариков, словно они лежали не у него, а у меня в карманах), лишь безмолвно покачал головой.

– Но в глазах миссис Кристо все это было очень дурно и грешно? – спросил Страпп кроткого, озадаченного свидетеля. – Это-то мы знаем, так?

– Да, – ответил Мейкпис, не поднимая головы.

– Это крайне ее огорчало? Можно даже сказать, сверх меры огорчало?

– Да… Верно.

– Приходилось ли вам прежде видеть ее в таком огорчении?

– Нет. Настолько – нет. Она… Она… – Мейкпис не в силах был описать переживания миссис Кристо и, чтобы скрыть смущение, вынул из кармана платок.

– Она из-за этого плакала?

– Да. Часто плакала.

– Значит, поведение Джули было для миссис Кристо жестоким разочарованием и тяжким горем?

– Да, но…

– Но чем дальше, тем становилось все хуже и хуже?

– Можно и так сказать, – произнес Мейкпис, подняв голову. – Но Джули…

– Но Джули не пытался изменить свое поведение, чтобы не огорчать мать? Это верно, мистер Мейкпис? Отвечайте чистосердечно!

Мейкпис опять покачал головой.

– Значит, вы чувствовали, что все это приближается к своего рода взрыву? То есть вас не удивило, когда произошла эта страшная трагедия?

– Ну, отчасти. Но, видите ли, мистер Страпп…

Страпп махнул рукой, и Мейкпис опустил глаза и больше уже не пытался ничего сказать об истинной боли, истинной скорби и радости, какие знал дом миссис Кристо. Он сошел с места свидетеля, не получив никакой помощи от моего отца; отец сидел молчаливый и недвижный, точно каменная глыба, словно решил ни в коем случае не вмешиваться, что бы Страпп ни делал и как бы худо все ни оборачивалось.

Затем Страпп вызвал мистера Криспа, дважды вдовца, зеленщика, который в своем фургоне доставлял овощи жителям библейского квартала. У Криспа были непомерно длинные мочки ушей и остановившийся взгляд, отчего этот человек казался сразу и печальным и разгневанным, и он гневно и убедительно рассказал суду, как совсем недавно, когда он зашел к миссис Кристо «по религиозной надобности», Джули вытолкал его из дома и прямо во дворе кричал на него и бранился. Миссис Джексон, жена владельца похоронного бюро, рассказала, что несколько месяцев назад Джули взял узел одежды, который она передала ему для матери, зная, как та нуждается, и кинул его с моста в реку.

Ни про тот, ни про другой случай я ничего не знал, ведь последнее время мы с Джули совсем не виделись. Но оба свидетеля, очевидно, говорили правду, портрет Джули стараниями Страппа вырисовывался весьма непривлекательный, и я с ужасом ждал, что еще скажут новые свидетели, подбавляя черной краски. Страпп вызвал Джо Хислопа, и перед нами появился наш общий и неизменный любимец – Австралиец-Джо.

Страпп первым делом попросил Джо рассказать суду, как повел себя Джули во время памятной праздничной процессии. Джо в совершенстве воплощал в себе наш местный характер и, конечно, обрадовался случаю расписать эту историю поярче и всех поразить. Страпп молча слушал, пока Джо не дошел до главного. Тут он перебил свидетеля.

– Минуточку, Джо, – сказал он. – Если я правильно вас понял, обвиняемый вскочил на вашу платформу и пытался сбросить вас наземь. Верно?

– Пытался! – коротко ответил Джо.

– Но он рассвирепел? – добивался Страпп. – Он был в ярости, не так ли?

– Если это, по-вашему, ярость, так она ему не больно помогла, верно? (Смех в зале.)

– И все-таки он был в ярости и метил, так сказать, перервать вам глотку?

– Ну, он ведь не по орехи собрался, мистер Страпп.

– Ладно, Джо. Но что же все-таки он делал? Расскажите суду.

– Он дергал меня за волосы, – девчачьим голоском пропищал Джо, и мы все опять засмеялись.

– И это все?

– А что еще он мог, несчастный поганец? – презрительно уронил Джо. – Ножа при нем нет, всадить в меня нечего…

К моему изумлению, отец не вскочил, красный от гнева, и не заявил решительный протест против таких слов. Страпп и судья Лейкер, казалось, ждали этого и замерли в ожидании. И весь зал тоже. Но отец промолчал, и сам судья Лейкер сделал Джо замечание за брань и распорядился, чтобы присяжные не принимали во внимание его слова о ноже. Но все это было уже неважно, и Джо, так и не услышав от моего отца ни единого слова, покинул место свидетеля с видом самым победоносным – так, бывало, он покидал арену знаменитых – своих побед в состязаниях боксеров легкого веса, уложив противника чуть ли не в первом же раунде.

И всерьез отчаиваться я стал, пожалуй, именно после показаний Джо. Я знал: в любом суде о сути того, что поставлено на карту – о жизни человека, – часто забывают, увлекшись самим ходом судебного процесса со всеми его подробностями. В поведении Страппа вовсе не было никакой преднамеренности, он лично не имел ничего против Джули. Просто он вел обвинение, как оно и полагалось, по всем правилам судебного разбирательства. Он предъявлял все новые свидетельства, которые подтверждали, что у обвиняемого нрав непредсказуемый, непостижимый, неподатливый, чуть ли не противоестественный. И вот Джули, сидящий на скамье подсудимых, меняется у нас на глазах, обращается в какое-то непостижимое чудовище, которое вполне способно сгоряча, а то и хладнокровно, со злобным умыслом убить человека. Бледность его стала казаться неестественной, расслабленно повисшие руки наводили на мысль о неуравновешенности, неумении владеть собой. А большие карие глаза? Они глядят сквозь вас, будто обладатель их не способен ни увидеть чужое страдание, ни осознать собственную боль.

Сработано было искусно, и хотя приемы Страппа не отличались оригинальностью, состояние духа Джули, mens rea, он очень убедительно представил в самом выгодном для обвинения свете.

А мой отец все еще ничего не сказал. Ни слова.

Оставалось выслушать только двух свидетелей, и я уже понимал: Страпп приберег под конец какую-то потрясающую неожиданность. Что-то может добавить к этой мрачной картине мистер Морни, первый из двух оставшихся свидетелей, гадал я. Страпп попросил его рассказать, как к нему приходила миссис Кристо и просила помочь Джули, – вот тогда-то я и узнал кое-что о событиях того дня. Но, вызывая мистера Морни, Страпп преследовал только одну цель. Верно ли, что миссис Кристо просила помочь Джули?

– Да, – ответил мистер Морни. Он был честный человек и отвечал ясно и определенно.

– И вы предложили помочь ему? – Теперь, уверенный в своей победе, Страпп говорил веско, вопросы задавал коротко, напористо.

– Конечно, – ответил Морни.

– Что же вы ему предложили, мистер Морни?

– Предложил работать у меня по субботам, мистер Страпп.

– И он работал?

– Нет, не работал.

– Он ведь был очень беден, его содержала мать, и все-таки от работы он отказался?

– Отказался, – ясно и определенно ответил Морни.

– Он хотя бы объяснил вам, почему отказывается?

– Нет. От него это не требовалось.

– Он приходил вас поблагодарить?

– Нет, но…

– Вы хотите сказать, что он не потрудился зайти к вам в магазин и сказать: «Большое спасибо, мистер Морни, но в субботу я занят другими делами»?