Страпп и мой отец ни в чем никогда не сходились – в суде ли, вне его. И потому каждый считал для себя делом чести не дать другому одержать над ним верх на процессе. Обычно от этого их борьба становилась на редкость увлекательным зрелищем. Но теперь это означало, что Страпп будет чересчур придирчиво, чересчур тщательно, чересчур хладнокровно выискивать всё новые подтверждения виновности Джули. Это значило, что смерти Джули добивается очень искусный человек.

Первые шаги обоих были, очень деловитые, сами собой разумелись. Отец, например, каждый вечер бывал в доме Джули и подолгу беседовал с жильцами. Он уже познакомился с показаниями, которые они давали сержанту Коллинзу. Но отец считал, что всякие показания – наполовину ложь и на три четверти правда, даже если бы их давал сам господь бог.

– Они не могут не быть неправдой, – говаривал он, – ведь это всего лишь утверждения без объяснений.

Покончив с кварталом евангелистов, он взялся за всех, с кем Джули связывали в последние годы хоть какие-то отношения: то были директор нашей школы, учителя, Дормен Уокер, школьные товарищи, даже Джо Хислоп. Мне любопытно было, разыщет ли он доктора Хоумза, ведь в день убийства миссис Кристо Хоумз был в городе, но с тех пор не показывался. Отец искал чего-то характерного и даже поразительного, что могло бы ему помочь, но чего именно ищет, он нам пока не говорил, если даже знал это сам. И почти всегда по пятам, а то и на шаг впереди шел его противник – толстяк в галстуке-бабочке и ослепительно белой сорочке, Д. С. Страпп.

– Почему ты не добиваешься, чтоб Джули отпустили на поруки? – спросил я отца, когда он отказался рассказывать мне о своих посещениях Джули в тюрьме. Вопрос этот я задавал ему не раз.

– Потому что просить надо полицейский суд, – объяснил отец, – а судья Крест, безусловно, откажет на том основании, что речь вдет о матереубийстве, и в умах присяжных это ляжет еще одной тяжкой гирей на чашу виновности подсудимого.

– Ну, а как сейчас Джули? Хоть это ты мне можешь сказать?

– Он в хороших условиях. Он сыт. Дверь его камеры не заперта. Он выходит в уборную и возвращается в камеру, когда ему заблагорассудится, и ему разрешено читать и делать записи в этих его школьных тетрадках сколько душе угодно. Я пытаюсь научить его играть в шахматы.

– Джули?!

– Да.

– У него не хватит терпения, – сказал я.

– А ты откуда знаешь?

Я ответил, что знаю Джули.

– Очевидно, не знаешь. Когда он может делать что-то сам, терпения у него предостаточно.

Мне это в голову не приходило, и, конечно же, отец был прав.

Но вот на самые главные вопросы – как Джули объясняет случившееся – отец отвечать не хотел. Я понимал, ему нелегко: попробуй выуди из Джули хоть слово! Однажды, отправляясь к Джули, он даже взял с собой Бетт Морни, и я надеялся от нее хоть что-нибудь да узнать.

Но когда я ее спросил, она сказала:

– Я обещала твоему папе, что никому ничего не расскажу. Даже тебе, Кит.

– Но ты хоть сумела разговорить Джули?

– Я ничего не скажу. Кит. Я обещала твоему папе.

– Ну, а выглядит Джули как, получше? Это-то можно сказать!

– Почему ты не спросишь у отца?

– Потому что я его сын, да еще репортер. При таком сочетании у него совсем нет ко мне доверия.

Бетт подумала и сделала мне небольшую уступку:

– На днях Джули спросил, как ты поживаешь.

– Это прекрасно. Здорово. Но я спрашиваю, как он сам.

Она ответила не сразу. Видно было, что она огорчена.

– По-моему, Джули хочет остаться там. По-моему, он вовсе не хочет выходить из своей камеры.

– Вполне понятно, – сказал я.

– Нет, непонятно, – возразила Бетт.

Мне не хотелось затевать безнадежный спор, который ни к чему не приведет, и я спросил, когда она возвращается в Мельбурн. Мы стояли у всех на виду, перед лавкой ее отца. Бетт уже пропустила десять дней занятий, и мне не верилось: неужто ради Джули она способна забросить колледж?

– Послезавтра, – ответила она. – Джули в хороших руках. Кит. Ты должен гордиться своим отцом.

Я поклонился в пояс на японский манер.

– И нечего насмехаться, – сказала она. Но сказала с милой своей улыбкой, открыто глядя мне в глаза, и где уж тут было оправдываться. Но, возвращаясь в тот день домой, я думал о Джули уже не с такой тяжестью на сердце.

Отец брал с собой в камеру к Джули не только Бетт. Однажды он прихватил и Норму Толмедж, и теперь я был уверен, что сумею подобраться к стенам тайны, которой он окружил Джули. Но уж не знаю, какое там необыкновенное впечатление все они произвели друг на друга, а только Норма послала меня куда подальше уже за одно то, что я осмелился задать ей вопрос.

– Ты все растрезвонишь через свою дурацкую газетенку, – сказала она.

– Спятила! – вскинулся я. – «Стандард» не имеет права ничего печатать, пока не началось слушание дела. Так что я ничего не мог бы написать, даже если бы захотел.

– Тогда чего пристаешь с вопросами?

– Да ведь я, кажется, друг Джули, милая, очаровательная, наивная Норма. Или ты забыла?

Норма засмеялась.

– А ведь я и вправду забыла, Кит. Это все твой отец.

– То есть?

– Он ведь всех и каждого умеет взнуздать, верно? Меня, во всяком случае, запряг, и не надейся, что я взбрыкну и проболтаюсь.

– С ума сошла, – сказал я.

– А Джули в полном порядке, – сказала она. – Но он такой чистюля, правда? Я раньше даже не представляла.

Норма красила губы, и сурмила брови, и носила шелковое белье, и в ванной у нее дома была горячая вода (для нашего города большая редкость), но чистюлей ее никак нельзя было назвать, она и сама это знала. И гордилась этим.

К тому времени я почувствовал, что меня напрочь отстранили от всего, что происходило, вокруг Джули. В сущности, теперь, когда защиту взял на себя мой отец, я и не жаждал вмешиваться, но стал побаиваться: а вдруг, если отец уж вовсе от меня отмахнется, он что-нибудь упустит? Я еще раз попытался заговорить с ним о Джули и его матери, но он тут же меня оборвал.

– Мое правило тебе известно, – сказал он.

А правило было такое: пока дело не начали слушать, отец с домашними его не обсуждал. Но напрасно он надеялся, что мы вечно будем подчиняться этому правилу: рано или поздно мы уж вынудим его как-то нам ответить.

– Но ведь ты еще очень многого не понимаешь в Джули, – настаивал я.

– Когда мне понадобится твоя помощь, я ее попрошу, – сказал отец.

Я проклинал его неодолимое, единственное в своем роде, слепое, чудовищное упрямство в духе викторианской эпохи и под стать поклоннику философии Беркли. Потом однажды мы столкнулись с ним, когда шли домой обедать. Обычно я старался не встречаться с ним на улице по дороге домой, ведь говорить-то нам было не о чем. От этого мне всегда становилось как-то неловко, не по себе. Да еще у. отца была привычка ходить, никого не замечая и не помня, что на него смотрят люди.

– Я вижу, среди тетрадок, в которых молодой Кристо что-то там строчит, есть твои, – сказал он.

– Я их дал ему, – бросил я с вызовом. – Но ведь они как будто были уже исписанные?

– Да, почти целиком.

– Так что же он в них пишет?

– А ты разве не смотрел?

– Он держит их в чемодане, который ему принесла мисс Толмедж, и явно не желает, чтоб их кто-нибудь видел.

Я порядком разобиделся на отца, мне даже неохота было ничего ему говорить. Но кому от этого будет лучше? И я рассказал ему о тайной алгебре Джули, о том, что он изобрел какую-то свою систему нотного письма.

– Ты хочешь сказать, он сам сочиняет музыку?

– Да_.

– И какая она, эта музыка?

– Сам не знаю. По-моему, это что-то вроде строгих математических построений, как у Палестрины или у Букстехуде. Толком не разберу. Знаю только, что он пользуется какой-то очень сложной системой контрапункта.