– А что еще говорят? – спросил я.

– Норма клянется, что они запугивают его и превратили его жизнь черт знает во что…

– Джин! – остановила ее мама.

– Я только повторяю слова маленькой Джесс Толмедж. – Плутовка Джинни не лишена была чувства юмора.

Очень быстро весь город уверовал, будто Джули на ножах с матерью, с доктором Хоумзом и даже с жильцами-евангелистами. То, что начала Норма, город довершил, и до нас уже доходили россказни о драках, об ужасных сценах, которые якобы разыгрываются между матерью и сыном. Городские кумушки снова принялись думать да гадать, откуда вообще они взялись – миссис Кристо и Джули.

– Кит, это правда, что Джули – сын грека? – спросил меня Билли, когда мы как-то встретились с ним на мосту, что соединял наш город с Новым Южным Уэльсом. Билли – простая душа и, уж если чего не понимает, хочет, чтоб ему все как есть разъяснили.

– Какого еще грека? – спросил я. Я отлично знал, кого он имеет в виду, но ждал подтверждения.

– Джоуби Лика…

– Ну с чего ты это взял, черт подери?

Джоуби каждый год появлялся у нас в городе во время сбора винограда, был он перекати-поле, смуглый, бледный, красивый и вправду похож на грека, но говорили: он цыган и чуть не во всех прибрежных городах на нашей реке у него полно незаконных детей. В нашем городке незаконных было четверо, и отцом всех четверых считали Джоуби.

– Так все говорят, – сказал Билли.

– Ну и дурачье, – сказал я. – И уж ни о чем другом не говоря, Джоуби вдвое ее моложе.

– Тогда кто ж его отец?

– А я почем знаю! Но только не Джоуби, уж это точно.

Мы облокотились на перила моста, дружно обругали сплетников и сплетниц, и я спросил Билли, как успехи Джули в джазе.

– Неладно у нас, – огорченно сказал Билли. – Мы уже не можем за ним угнаться. Кит. Сперва, когда он вернулся, все шло хорошо. На духовых он еще не мог, дыхания не хватало. Ну, он и играл на банджо с длинной декой, и мы кой-как к нему подстраивались. Но, черт возьми, Кит, теперь он прямо как с цепи сорвался. Не пойму, что он делает и как, а только больно все это для нас мудрено. И ритм не держит, всех танцоров зло берет. Ну, и очень нам теперь трудно. Никак не поймем, чего он накручивает.

– А сам он знает?

– Ему-то как не знать? А мы если б умели сообразить, что он такое выделывает, так мы б не в джазе играли, а где получше. Но он будто на луне живет, не знаю, как тебе растолковать. Будто на луне, не дозовешься, – повторил Билли, когда мы уже входили в город.

Я знал, о чем он толкует. После болезни Джули все больше замыкался в себе, смотрел на всех сумрачными, невидящими глазами, и, я уверен, мысли его поглощены были человечками, которых он рисовал в старых школьных тетрадях. Мне до смерти хотелось знать, что поделывают эти его человечки, что за музыку разыгрывают, какие ими записаны сонатины, фуги, элегии, рондо, паваны…

– В общем, они уже навредили бедняге, как могли, дальше, пожалуй, некуда, верно я говорю? Но хотел бы я знать, чего они все чешут и чешут языками, чего он им дался?

– Да ведь лиха беда начало, потом уж не остановишь, – сказал я.

Теперь уже невозможно было положить этому конец. Больше того, теперь уже сплетничали не столько про Джули, сколько про его мать. Думаю, отчасти тут виновата Норма, это она ткнула пальцем в сторону миссис Кристо, хотя, пересказывая на свой лад события того дня, она просто защищала Джули. Но миссис Кристо была так неотразимо соблазнительна, что время от времени о ней неизбежно начинали сплетничать. В иных женщинах она всегда будила грубую зависть, а в иных мужчинах – тайное желание. И она была удобной мишенью для тех, кто стремился отвести сплетни от себя, направив их в другую сторону. Миссис Джек Джоэн, которая жила неподалеку от нас и была завзятая сплетница, нарочно перешла через дорогу и заглянула к моей матери, чтобы поделиться с ней последними новостями. Все знали, что ее так называемый племянник на самом деле ее внебрачный сын. И эта тихая и в остальном безобидная женщина перемывала косточки всем на свете, чтоб другим недосуг было перемывать косточки ей. Я спросил маму, что ей рассказала миссис Джоэн, и мама ответила, что это невозможно передать.

– Скажи, – попросил я, – я никому не передам.

– Она говорит, что миссис Кристо прежде жила в Мельбурне, в доме с дурной славой.

– Иными словами, в публичном доме, – сказал я.

– Да, в публичном доме в Мельбурне. И что доктор Хоумз обратил ее и спас.

– О господи! – воскликнул я. – Ну до чего доходят злые языки!

Они пошли еще дальше. Оказывается, у миссис Кристо когда-то был сифилис, вот почему Джули такой «чудной» и почему, хоть она на редкость соблазнительная, никто на ней не женился.

– Только бы все эти разговоры не докатились до Джули, – сказал я брату, когда он пришел однажды домой и рассказал, что по слухам два дня назад Джули вернулся с танцев в три часа ночи, пьяный, а мать ждала его у калитки, вот он ее и стукнул.

Удивительней всего, что, по-моему, никто в городе всерьез не верил в эти россказни, и, однако, все их повторяли. Время от времени, примерно раз в год, что-нибудь в этом роде нападало на город и проникало в его кровь, точно яд или зараза. Довольно пустяка, будь то глупая сплетня, шутка, ложь, обида, – и пошло-поехало. Весь город теряет рассудок, им овладевает безумие, достойное средних веков, и лишь какое-нибудь ужасное событие, внезапное и чудовищное потрясение способно встряхнуть нас и привести в чувство.

И на этот раз разросся тот же снежный ком.

Было прохладное воскресное утро. Я поднялся в шесть часов, надо было посмотреть, как в город прибудут шесть тысяч овец, и дать об этом заметку в газету. Неожиданно раздался телефонный звонок – я кинулся в кабинет отца и схватил трубку, пока он еще не перебудил весь дом.

– Кто у телефона? – спросили меня.

– Кит Куэйл…

– Кит, – донесся до меня шепот, – говорит Гарри Сноуден.

Мы вместе учились в школе, а сейчас Гарри работал в нашей больнице ночным сторожем, регистратором и санитаром. Он был одной из главных моих связей с городом: ведь в больнице почти всегда раньше всех узнают о несчастных случаях и трагедиях, – газетчику надо поспеть на место происшествия первым, хотя на то, чтобы написать о случившемся, у меня обычно оставалась целая неделя. Но стоит опоздать на день – чувства и события теряют свежесть и остроту, и разузнать все, что надо, куда трудней.

– Ты знаешь, который час? – спросил я Гарри.

– Знаю. Я не хотел тебе звонить в такую рань, но ты приезжай, Кит. И поскорей.

– Слушай, Гарри, брось ты говорить загадками, – сказал я. – Да еще в такую рань.

Гарри был рыжий, глаза всегда красные, воспаленные, и у него была нелепая привычка из всякого пустяка делать тайну. Он скрывал, сколько ему лет, каков его рост и вес, что он ел на завтрак, куда идет, где был. Прямого ответа от него не добьешься, непременно напустит туману.

– По телефону ничего говорить не буду, – пробормотал он в трубку. – Давай приезжай, быстро. – А когда я попробовал на него нажать, он перебил: – Слушай, Кит, не приставай с вопросами. Ты знаешь человека, который тут замешан, так что давай приезжай – сам увидишь.

Я сел на свой черный велосипед и, пока доехал до больницы, проклиная страсть Гарри к тайнам, успел перебрать в уме половину города – все гадал, кто же стал жертвой неведомого несчастья. У входа в больницу я прислонил велосипед к виноградной шпалере и прошел на темноватую, низкую веранду; здесь уже ждал Гарри. Он предостерегающе поднял огромную, совсем не для медика ручищу, не давая мне вымолвить ни слова.

– Во дворе, – сказал он.

Я чуть было не рявкнул – хватит, мол, дурака валять, но тут он показал мне на пятна крови – они тянулись по немощеной дорожке, над которой нависал вьющийся виноград, что рос вдоль больничных стен.

– Смотри…

Мне сразу стало и жутко и тошно.

– Здесь ее несли, – сказал Гарри.

– Кого? Скажешь ты, наконец? – яростно прошептал я.