– Поди сюда, Скребок, – молила Бетт, – пожалуйста, не сердись на меня. Ну, пожалуйста!
Но Скребок весь ощетинился, ощерял влажную красную пасть.
– Ну, пожалуйста, Скребок! – Она протянула ладонь с кусочками мяса. Но Скребок злобно лязгнул зубами, чуть не оттяпав ей пальцы, и поскакал прочь.
– Спятила, – сказал я, когда она выпрямилась.
Бетт вспыхнула – золотистая роза по-летнему заалела.
– Ну почему он меня невзлюбил. Кит? – жалобно спросила она. – Честное слово, я в тот день его пальцем не тронула. Он сам на меня кинулся.
– Может, он тебя приревновал? – поддел я.
– Джули очень его любит, я знаю, – просто ответила она. – Потому-то я и хочу с ним подружиться.
За такие вот признания мы и любили нашу Бетт.
– А все-таки я б на твоем месте поостерегся, – сказал я. – У Скребка на тебя зуб, это ясно как день, так что поберегись.
В ту субботу я снова ее увидел у моста за тем же занятием. Только на этот раз казалось, они застыли вот так друг против друга уже много часов назад. Она сидела на корточках и ждала, а Скребок ждал, припав к земле.
– Он нипочем не сдастся, – сказал я Бетт. – Ты только посмотри на него.
– Я тоже не сдамся, – просто ответила Бетт, и я поверил.
И правда, этим трудным отношениям суждено было длиться годами.
Я рассказал про это Джули, и у него нашлось свое объяснение.
– Скребок сам себе хозяин, – сказал Джули. – И он не хочет, чтоб его хозяйкой стала она. Вот и все.
Звучало это как его собственная философия жизни, но постепенно он стал принимать кое-что из окружающего мира. Я хочу сказать, кроме своих отношений с Бетт. он стал и еще как-то соприкасаться с окружающими. Порой он вдруг слепо кидался во что-нибудь такое, что прежде обходил стороной. Однажды субботним вечером мы все сидели в первых рядах на длинных, жестких, без спинок скамейках нашего кинотеатра под открытым небом и во все глаза глядели на Тома Микса, и тут неожиданно появился Джули и сел рядом с моим братом Томом и со мной. Новость тотчас всколыхнула два первых ряда.
– Джули пришел! – крикнул кто-то, на миг заглушив дребезжащее пианино, на котором аккомпанировала фильму мать Джека Портера, миссис Портер. Уже появилось звуковое кино, но в нашем кинотеатре под открытым небом все еще крутили немые фильмы.
– Эй, Джули, Иисус Христос дал тебе сегодня выходной, отпустил тебя на вечерок?
Тишину мерцающей тьмы разрезали, раскололи и другие голоса, и скоро уже все зрители принялись топать и свистеть. Лента вдруг оборвалась, и малорослый рыжий парнишка по имени Пол Персивал крикнул:
– Это Христос прервал дьявольскую картину, надевает шоры на Джули.
– Тогда гоните Джули вон, – отозвался кто-то.
Послышались и другие возгласы в этом роде, но Джули не обращал на них никакого внимания.
– Про что там? – спросил он меня, кивнув в сторону экрана, который снова ожил.
– Шшш! – Хотя фильм был немой, нам требовалась тишина, чтобы ничего не упустить.
Я в общих чертах передал ему содержание и в то же время не отводил глаз от экрана, от широкополой шляпы Тома Микса, в которой он спрятал шестизарядный револьвер. – Он хочет выстрелить вон в того парня через шляпу, – шепнул я Джули.
– Почему? – спросил Джули.
– Он украл деньги, – нетерпеливо ответил я.
Джули слушал, смотрел, старался приноровиться к первому в своей жизни фильму. Но то ли ему слишком прочно привили боязнь греха, то ли слишком могущественны были запреты библейского квартала, а может, Джули слишком остро чувствовал всякую нелепость, только уже через полчаса он встал и ушел, а вслед ему неслись насмешки, свистки, кто-то даже крикнул: Джули, мол, боится, что нас всех разразит гром небесный, вот и сбежал.
А потом, словно для того, чтобы завершить свое внезапное вторжение в наш грешный мир, он однажды в воскресенье пошел с нами за реку, где наши игроки беззаконно и азартно сражались в кости. Они были в безопасности по другую сторону моста, уже в штате Южный Уэльс, неподвластном полиции Сент-Хелена (штат Виктория). А ближайший полицейский участок Нового Южного Уэльса находился за сто миль.
– Эй вы, шельмецы! – крикнул Локки Мак-Грегор, устроитель игры, когда увидел среди нас Джули. – Катитесь отсюда подальше с этим парнишкой из библейского квартала, еще попадем из-за него в переделку.
– Его бояться нечего, – сказали мы.
– Может, оно и так. Зато от этого их громовержца добра не жди. Так что сматывайтесь…
Он говорил про доктора Хоумза. Локки был хороший католик, человек широкой души во всем, что касалось веры, семьи, нравственности, но даже его пугали оглушительные речи Хоумза, когда тот обличал пьянство, азартные игры, грех и неблагопристойное поведение в воскресный день.
– Джули не проговорится, – заверяли мы Локки. – Вот ей-ей…
– Ну ладно, – смилостивился Локки.
На этот раз Джули сидел как завороженный. Каждый игрок был истый математик, а деньги на одеяле, и объявляемые ставки, и соотношение чета и нечета – все это было необъятным полем для всевозможных расчетов, – и Джули, как всегда чуть нахмурясь, жадно вглядывался в происходящее. Мы все любили следить за игрой, главное для нас было, кто выиграет, и порой, когда банк достигал тридцати фунтов – по тому времени целое состояние, – у всех прямо дух захватывало. Но Джули занимало другое, и пока мы старались разглядеть, как идет игра, он опустился на колени и принялся что-то чертить на песке. Картина всем знакомая. Земля всегда заменяла ему бумагу, и он обычно становился на колени вместо того, чтобы наклоняться, как делали почти все мы, чтобы поберечь и не помять дорогую обновку – первые в жизни взрослые брюки.
– Что он там делает? – спросил меня Локки.
Только теперь я заметил, чем занят Джули, и понял: это заработал его математический ум, и, хотя почти всегда свои расчеты он производит в уме, кое-что ему все-таки требовалось записать.
– Он вычисляет все ставки, – небрежно бросил я.
Но Локки взяло сомнение, он сам спросил Джули, что тот делает, и Джули ответил – хочет кое-что подсчитать. На самом же деле Джули не только с первого взгляда овладел всей системой игры, не только разобрался в ее сложных правилах и в том, как делаются ставки, но как само собой разумеющееся объяснил все это Локки.
– Уведи его отсюда, – сказал мне Локки, делая вид, что его бросило в дрожь.
– Почему?
– Уведи – и все, – махнул рукой Локки. – Не нужны нам здесь такие умники, кто может всю игру вычислить да рассчитать.
На самом же деле игроки тоже обычно прокручивали в голове разные возможности, но их вело только чутье, и Локки это знал, а математический талант и точный анализ Джули могли оказаться для него опасными: ведь банк-то держал он.
Другие ребята остались, а Джули я увел, и, пока мы молча шли через мост, я знал, он все еще занят расчетами.
– Они неверно играют, – сказал он наконец, слегка пожав плечами.
Я не спросил, как же играть верно, знал: он все равно не ответит.
До сих пор все отклонения Джули от привычной для него жизни были хоть и необъяснимы, но понятны. Что ни говори, мир, в котором мы живем, грешен, и, похоже, Джули наконец ощутил к нему интерес. Интерес весьма умеренный, ведь в доме у него было столько всяких запретов, что, как вспомню, даже не верится. Джули не разрешалось ходить в церковь, бегать наперегонки, играть в игры, в которых присутствует дух соперничества, слушать радио, рисовать, читать газеты, распевать популярные песенки, ходить в кино, и так далее, и тому подобное. То был занавес, скрывающий от него мир. Но Джули вовсе не заглядывал в щелочку, не бросал завистливые взгляды на запретные радости. Его не привлекал грех, и завистлив он тоже не был. Казалось, он так же безоглядно ступает на опасную стезю мелких грешков, как ступил когда-то в реку. Он делал это сознательно, хладнокровно, словно была у него какая-то своя цель. И, зная его жизнь дома, я догадывался: то новое, что с ним сейчас происходит, в конечном счете как-то связано с его матерью.
