«Снимал снаряжение и смотрю, у портупеи конец ремня заткнут хвостиком в обратную сторону, и я вспомнил, что однажды ты, немного склонившись ко мне (твои волосы были близко-близко), играла ремнем портупеи и ее конец заткнула так…»
«..Неужели, милая Женечка, ты так и не веришь в правдивость и постоянство моего чувства к тебе?»
(«Как права была моя бедная Галочка: если любишь человека, запоминаешь всякую мелочь, с ним связанную. Я верю ему».)
«…Милая девушка моя! Мне так хочется тебя чаще видеть, поцеловать, нежно обнять тебя и долго, долго смотреть в твои глубокие глаза, но… только тогда — когда они не темнеют».
«…Ты меня извини за некоторую резкость в стилистике письма, но, следуя хотя бы учению Спинозы из его «этики», — то он говорит, что «язык губ — более красноречив, чем язык звуков».
(«Мой ученый Славик. Вспомнил Спинозу. А вот Спинозу-то я и не читала. После войны придется читать и заниматься по 12, нет — по 16 часов в сутки».)
«…Ты пойдешь совершенствовать знания в Академию, а я вернусь к своему инженерному труду. Наш с тобой союз укрепится появлением обязательно с голубыми глазами и белыми волосенками Женечки или Славки (чтобы были толстенькими, краснощекими «бутузами»), и напоминать будет нам дочь или сын то тяжкое время, когда в урагане войны родилась и крепла наша дружба».
— А Рудневой нет. Поздно приехали, товарищ капитан. Ушла к замкомандира по летной.
— Это где же?
— Через три домика.
— Спасибо.
— Смотрите, чтоб ветром в море не сдуло.
Ветер свистит и воет, грохочет в сумерках море. Маленькие самолеты, притянутые тросами к земле, вздрагивают при каждом порыве ветра.
Сегодня, 24 декабря, все полеты отменены. В поселке безлюдно, окна тщательно закрыты ставнями, только кое-где светится тонкой ниткой щель.
Слава стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, входит в маленький домик, пригнув голову под низкой притолокой. В сенях темно, за дверью голоса, смех. Он приоткрывает дверь в комнату, на скрип поворачивают головы три девушки: два капитана и один старший лейтенант.
— Славик! Славик приехал, — Женя выскакивает из-за стола ему навстречу (обрадовалась, растерялась, покраснела).
— Прежде всего, здравия желаю и поздравляю гвардии старшего лейтенанта с днем рождения. Прошу принять дары скромного танкиста.
Слава вынимает из вещевого мешка две бутылки шампанского, ставит на стол.
— Танкистам ура! — говорит Сима Амосова. — Видать, и правда — «порядок в танковых частях».
— Восемь часов ехал, трясло жутко, боялся пробки вылетят.
— Симочка, Дина, познакомьтесь… Это Славик, я о нем рассказывала.
— Знаем такого, много наслышаны.
— Но это еще не все. Вот, пожалуйста, примерь.
Слава достает из кармана шинели четыре золотых погона с тремя маленькими звездочками на каждом.
— Славик, ты — золото, потому что даришь то, о чем я мечтала. Ты — золото, потому что даришь золото.
— Сажай золотого Славика за стол, пусть поест человек с дороги. А погоны сейчас примерим.
Пробка хлопнула, шампанское вспенилось, зашипело в стаканах, фосфорически светясь при несильной керосиновой лампе.
— За нашу Женюру, за милого звездочета, за нашего требовательного штурмана, и чтобы пить нам за ее здоровье много десятков раз!
— И чтобы скорее кончилась эта война.
— Ну, это будет отдельный тост.
— Вот как сделаю 700 вылетов, так война и кончится. Я уже загадала, — говорит Женя.
Она чокается со Славой, быстро взглядывает на него, улыбается.
С удовольствием все четверо едят тушенку, жареную рыбу, крупно нарезанный черный, пахучий, недавно выпеченный хлеб…
— Сейчас бы конфет каких-нибудь хороших, — мечтательно говорит Женя.
— У тебя же шоколад есть.
— Леденцов бы.
— Знал бы, мог в Темрюке поискать.
— Вот, видишь, какой ты недогадливый, — чуточку кокетничает Женя.
— Очень даже догадливый, — строго возражает Дина, — не порть человеку настроение.
— Ну, а теперь, Женечка, тост за тобой.
— Я хочу выпить, чтобы не повторялось то, что было два дня назад.
Два дня назад осколок зенитного снаряда пробил борт Жениной кабины, проскочил в нескольких миллиметрах над ее коленями и вылетел через другой борт. Сима и Дина знают, о чем идет речь, пьют молча. Слава вежливо не расспрашивает, понимая, что произошло нечто неприятное.
— Представляете, мне уже двадцать три!
— Ну и что? Еще маленькая. Что уж нам с Диной тогда говорить?
— Толстой писал: «Мне уже 24, а я ничего не сделал».
— Но ты-то ведь кое-что уже сделала. Последний раз как мы с тобой грохнули по зенитке! И баржу в проливе тоже не забыли. Любо-дорого глядеть. Так что не прибедняйся, — спокойно говорит Сима.
— «Брось тоску, брось печаль…» Давайте, девочки, лучше споем, — Дина обнимает Женю за плечи. — Сима, сначала ты. Приготовиться представителю наземных войск.
Сима не мигая смотрит на маленькое пляшущее пламя за стеклом. Не отрывая от него взгляда, начинает тихо:
У зари, у зореньки много ясных звезд.
А у темной ноченьки им и счету нет.
Горят звезды на небе, пламенно горят,
Они сердцу бедному что-то говорят.
Говорят о радостях, о прошедших днях,
Говорят о горестях, всех постигших нас.
Звезды, мои звездочки, полно вам сиять,
Полно вам прошедшее время вспоминать…
Незаметно проходит три часа. Слава собирается уезжать, предлагает подвезти Женю. Выходят в непроглядную темень. Море с шелестом и стуком тянет с берега гальку, собирается с силами и гулко бьет в обрыв. Других звуков не слышно. Ветер где-то притаился. Но как только они выходят, ветер выскакивает из засады.
Дина отводит Славу в сторону, что-то тихо и быстро ему говорит. Женя и Сима ждут у машины. Шофер спит, свернувшись на сиденье.
Наконец Дина отпускает Славу, он будит своего Степана и вместе с Женей садится в «эмку»:
— Ты знаешь, меня отсюда переводят. Еду в Иран, буду принимать американскую технику. Это самое неприятное, не хотел раньше говорить. Ты ведь будешь писать, правда?
— Грустно, Славик.
Машина останавливается возле Жениного дома. Судя по всему, в домике спят. Они отходят к берегу — за шумом прибоя их никто не услышит.
— Женечка, я очень сильно привязался к тебе. Ты не можешь представить, как ты мне дорога. Скажи мне: а ты?..
— Да, Славик, да!..
Он целует ее, прижимает к груди. Теперь Женя сама отвечает на его поцелуй.
— Я буду в тылу, в безопасности и буду мучиться от мысли, что ты подвергаешь себя…
— Ничего, только помни меня, пожалуйста.
«…Ехал от тебя и знал, что скоро уже тебя не увижу. Чтобы заглушить это тяжелое чувство, сел сам за руль и погнал машину. Степан несколько раз говорил мне: «Тише, тише!»
«…Тебя я сегодня поцеловал, ты ответила желанным поцелуем, и теперь я твой полный раб».
«…Огромное тебе спасибо за то, что сама сказала о своем дорогом чувстве ко мне… Еще и сейчас ясно чувствую теплоту и, поверь мне, сладость твоих губ. Ты была так близка ко мне и твое тепло тела слилось с моим… Думаю, что не обижу тебя, если скажу, что тебя считаю моей невестой, моя милая Женечка».
«Самое лучезарное воспоминание у меня — это то, когда я вспоминаю тебя, какой ты была в день своего рождения; веселая, разрумянившаяся, легкий след загара на нежной шее, золотистые волнистые волосы и чудесные глаза».
«…Неужели ты все так же сильно влюблена в Диночку?»
Из дневника Жени:
«2 февраля 1944 г. «Если, расставаясь, встречи ищешь вновь — значит, ты пришла, моя любовь!»
Ты пришла!.. Готова ли я тебя встретить? Мне 23 года, уже много. А с каждым годом оказывается, что в жизни еще много неизведанных сторон.
…До ужина прочла вслух всего «Демона» — на душе было грустно и тепло… «И будешь ты царицей мира…» Зачем мне целый мир, о дьявол? Мне нужен целый человек, но чтобы он был самый мой. Тогда и мир будет наш. И нашего сына.
…Позавчера получила от него сразу три письма, и везде одно: не пиши, пришлю новый адрес. А мне так иногда хочется поговорить с ним, так его недостает…
У меня 591 боевых вылетов (или 591 боевой вылет?). Этак вообще скоро можно разучиться писать и стать дикаркой».
