— Быстрей вы, копуши, — торопила нас Катя.
Общежитие было уже набито битком. Кто-то невидимый за спинами и склоненными над столом головами с чувством читал. По голосу — Наташа:
На фронте встать в ряды передовые
Была для нас задача нелегка.
Боритесь, девушки, подруги боевые,
За славу женского гвардейского полка.
— А что, неплохо, — проговорила Ира Каширина. — Ну-ка все разом:
Вперед лети
С огнем в груди…
Десятка два голосов подхватили:
Пусть знамя гвардии алеет впереди.
Врага найди,
В цель попади,
Фашистским гадам от расплаты не уйти.
Некоторые уже переписали слова. Через пять минут в общежитии гремел девичий хор:
Мы слово «гвардия», прославленное слово,
На крыльях соколов отважно пронесем,
За землю русскую, за партию родную,
Вперед за Родину, гвардейский Женский полк!
Вначале пели на произвольный мотив, потом подобрали подходящую мелодию. Так мы обзавелись своим маршем.
В марте мы переместились на Кубань и обосновались в станице Пашковская, откуда бомбили подступы к «Голубой линии». Так фашисты называли сильно укрепленную полосу обороны, протянувшуюся от Новороссийска до Азовского моря. Враг до предела насытил ее зенитными средствами, сюда были стянуты отборные авиационные части. Стремясь любой ценой удержать преддверие Крыма — Таманский полуостров, противник сопротивлялся с небывалым ожесточением. Скоро здесь разыгрались невиданные в истории войн знаменитые воздушные бои.
Уже в самом начале сражения за Кубань активные действия авиации с обеих сторон приняли форму напряженной борьбы за господство в воздухе, в которой ежедневно участвовало несколько сотен самолетов. Нередко в бою одновременно находилось до полусотни машин, и воздушные схватки длились часами. Насколько велик был размах сражений, можно судить хотя бы по тому, что на участке фронта в сорок-пятьдесят километров в отдельные дни происходило более ста воздушных боев.
Не считаясь с огромными потерями, гитлеровцы последовательно вводили в сражение свежие силы, пытаясь сломить сопротивление нашей авиации, но советские летчики, осознавшие, свою мощь после сталинградской победы, удерживали инициативу, постепенно, день за днем изгоняли с нашего неба фашистскую авиацию и, в конце концов, стали полными хозяевами в воздухе.
Мартовские ночи достаточно длинные, и нам удавалось выполнить по пять-шесть боевых вылетов. Немцы обстреливали остервенело, мы выматывались, но наступила весна, и настроение у нас было весеннее. С новым усердием мы засели писать стихи и лирическую прозу. В ту весну у нас были популярны рассказы-сны. У Гали Докутович они выходили грустно-поэтическими, у других более жизнерадостными. Написала как-то такой сон и я. Женя Руднева, которую я сделала участницей своего «сна», потом смеялась и говорила: «Как это тебе днем, да еще в нашем общежитии могло присниться такое?»
Вот этот «сон»:
«…Ясное, ясное голубое небо. Я и Женя Руднева на берегу моря. Женя читает стихи:
…И море Черное, витийствуя, шумит,
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…
— Чуешь, Маринка, красоту этих строф? Море, витийствуя, шумит…
— Кто это написал?
— Осип Мандельштам, Был такой замечательный поэт.
— Он уже умер?
— Разве поэты умирают? Ты же слышишь его, и твои внуки будут слышать… Талант — это счастье!
— А что такое счастье?
— Жить на земле и смотреть на звезды.
— Но жить в полном благополучии?
— Скучно. Нет, Марина, «счастье и благополучие так же различны, как мрамор и глина»… Кто это сказал?
— Не знаю.
— Байрон. Вот лежит куча глины, а вот мрамор. Видишь — дворцовые колонны?
— Вижу. Красиво.
— Красота тоже разная бывает. Ее можно увидеть во всем. Ты видишь, вот утренняя звезда Венера? А ниже золото зари. Вверху тонкая пелена облаков. Внизу — морская беспредельная бирюза. Теперь смотри туда — горы в туманной дымке. Чей-то заброшенный сад. А вот могила солдата, на ней полевые цветы и тихое гудение пчел…
— Утренняя звезда и смерть. Нелепость какая-то.
— Нет, печальное величие. Красиво. Видела картину Левитана «Над вечным покоем»?
— Кажется, видела: Волга, кресты на косогоре, издали надвигается мрачная туча…
— Так разве это не красиво?
— Это печально.
— Левитан был певец печали. Его картины так же красивы, как он сам и его замечательная жизнь. А ведь он писал свои этюды в курятнике.
Женя подняла голову, залюбовалась дворцом. Брызнули первые лучи солнца и заискрились в ее светлых волосах. Застывшие черты задумчивого лица напоминали мне мифологическую богиню.
— Какая ты красивая, Женечка! — не выдержала я.
Женя расхохоталась.
— Тоже, выдумала. Ну, пойдем. — Женя взяла меня за руку. — Вообрази, что мы с тобой некие существа, прилетевшие из других миров на эту планету. И вот перед нами архитектурное чудо неизвестных нам разумных существ.
Мы поднялись по ступеням лестницы и через огромные двери вошли в зал. Высокие расписные потолки, на огромных окнах рваные тряпки, на стенах остатки разбитых и разодранных картин. На инкрустированном паркетном полу зияют рваные дыры пробоин… Валяются осколки хрусталя, разбитые бутылки, банки от консервов. В дальнем углу стоит рояль, сверкая белизной.
— Узнаешь этих «разумных существ»? — спрашиваю я Женю.
— Фашисты. Варвары XX века.
Держась за руки, мы с Женей подошли к роялю. Гулко отдаются наши шаги. На белой крышке рояля начертана свастика. Тут же валяется уголь.
— Что это? — спрашивает Женя.
— Проклятый символ фашизма — свастика.
— Теперь смотри, что останется от фашизма, — Женя взяла уголь. — Мы фашизм заключаем в плотный замкнутый квадрат и ставим на нем крест!
— Скоро ты думаешь это сделать?
— Буквально через недели.
— Твоими бы устами мед пить.
Женя открыла крышку рояля и взяла аккорд.
Я слушала музыку, застыв в каком-то торжественном оцепенении. Что играла Женя, я не знала — Бетховена или Моцарта, Чайковского или Корсакова, во всяком случае, что-то классическое. Никогда, мне казалось, так благотворно на меня не влияла музыка, как в этот момент во сне. В меня вливался какой-то неземной восторг. Я до краев наполнилась чувством великого счастья. Мне казалось, что я лечу вместе с музыкой, и в душе рождались мысли о вечности.
Женя встала, закрыла крышку рояля, взяла за руку и сказала:
— Спустимся на землю, Марина. Нам еще надо фашистов добивать…»
Теперь я вижу, что мой «сон» был, пожалуй, слишком красив, но тогда, после двух лет фронтовой жизни, среди тяжелой работы на износ нам так не терпелось увидеть мирную, красивую жизнь.
СТРАШНЫЕ НОЧИ
— Ну что это такое! — как-то с горечью сказала мне Женя. — Кажется, мои мамуся и папист совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.
— О чем ты, Женя?
— Вот, погляди, — протянула она мне письмо из дома, — это не послание от любимых, а передовица из газеты.
Я быстро пробежала глазами несколько фраз.
— Не вижу ничего особенного.
— Вот тут прочитай, — Женя ткнула пальцем в середину тетрадного листка. — «Героиня, героические дела!» Да никаких героических дел я не совершаю!
