В те летние дни нашего отступления реальной стала опасность вынужденно приземлиться на территории, занятой врагом. На этот случай мы договорились: если отремонтировать мотор невозможно, стреляем в самолет из ракетницы — от ракеты он вспыхивает как бумажный — и пробиваемся через линию фронта к своим. Если придется отстреливаться, то расстрелять все патроны, кроме последнего — последний в себя. Мы знали, что ждет нас в немецком плену, именно нас — девушек, летчиц, коммунисток и комсомолок. Теперь стали историей страшные гитлеровские лагеря для военнопленных, гестаповские кровавые застенки. А тогда, в 1942 году, это было реальностью. Поэтому смерть мы предпочитали плену.

В мае, когда полк прилетел на фронт и нас разместили по хатам, удивленно, даже возмущенно говорили друг другу: «На перинах спим — фронт называется». Но в июле довелось нам, что называется, через край хлебнуть фронтового быта. Где придется спать днем после вылетов, даже предположить не могли. Часто засыпали на краю аэродрома, в высокой траве, расстегнув только ремень и сняв сапоги. Бывало, что спали под плоскостью самолета. Крылья ПО-2 прикрывали нас от дождя и от солнца. Правда, передвигаться за солнцем они не умели, поэтому, время от времени, разбуженные раскаленным зноем, мы переползали в тень и тотчас опять засыпали. В два часа нас будили, кормили ненавистной кукурузой. А потом, случалось, засветло поднимались в воздух либо для того, чтобы установить очертания линии фронта, либо перебросить за несколько десятков километров офицеров связи.

Квартировали и в коровниках, и в овинах, подложив под себя солому. Такие места мы не любили — по ногам шныряли крысы и мыши, девушки вскакивали в ужасе, выбегали наружу и назад уже не возвращались.

Иногда дня на три, на четыре мы задерживались в станицах, снова спали на кроватях, с восторгом рассказывали подругам замечательные сны, которые приснились в мягкой постели. Но приходил срочный приказ перебазироваться, мы поднимались по тревоге, кулаком протирали глаза, привычно укладывались. В такие минуты мы испытывали нестерпимый стыд, на пригорюнившихся станичных женщин старались не смотреть. Особенно больно было слышать вопросы детей:

— Мам, а, мам, они насовсем уезжают? А нас они возьмут с собой?

Мы бросали их, бросали тех, кто принял нас, как родных людей, оставляли их врагу, прославившемуся своей жестокостью. Настроение было отвратительное, злились на себя и оттого часто раздражались. Мы уходили со своей земли, покидали беззащитных детей и теперь могли донять наших товарищей, которые отступали в 41-м. У отступающих солдат появляется чувство обреченности и бессилия. В такой момент очень важно, чтобы это чувство не победило, важно, чтобы верх взяла ненависть к врагу, чтобы сила этой ненависти удесятерилась. Только это может спасти.

Замысел противника нам был ясен: выйти к Волге, перерезать путь, по которому шла нефть с Кавказа, а потом захватить и сами источники кавказской нефти. Если бы это случилось, наша страна лишилась бы большей части потребляемого топлива, а немцы, постоянно испытывавшие нехватку жидкого горючего, стали бы во много раз сильнее и мобильнее. Об этом нам говорили наш комиссар, парторг, политработники дивизии.

Однажды днем нас выстроили на аэродроме. Вперед вышел начальник штаба дивизии и начал читать приказ Верховного Главнокомандующего, обращенный к войскам Южного фронта. Это был жесткий, требовательный приказ. Главнокомандующий приказывал: «Ни шагу назад!» Мы должны были осознать, что отступать не имеем права.

— Итак, все предельно ясно, — заключил от себя начальник штаба. — Стоять насмерть! Могут, правда, сказать: «Мы, мол, авиация, мы отступаем потому, что отступают наземные части». Это не так. Мы еще плохо помогаем нашим полевым войскам, наши удары часто неточны, враг остается невредим и теснит наши армии. Значит, виноваты и мы, авиация. Значит, приказ касается непосредственно и нас.

После этого приказа мы почувствовали особенно остро, что несем персональную ответственность за судьбу всей Родины. Мы поняли, что воевать вполсилы — значит намеренно пасовать перед врагом, совершать предательство. Впрочем, это не совсем правильно. Новое сознание появилось не автоматически сразу же после того, как мы услышали приказ Сталина, оно рождалось постепенно на партийных и комсомольских собраниях, в беседах с нашим комиссаром. В эти дни озабоченностью и тревогой звучали статьи в газетах.

У многих из нас за линией фронта, «под немцем», остались пожилые родители, младшие братья и сестры. Значит, говорили мы себе, если мы позволим фашистам победить себя, отбросить за Урал, мы навсегда разлучимся с близкими, мы оставим их в страшной беде, а сами изведемся тоской и позором.

Мы определенно повзрослели за месяцы отступления. В конце мая, когда к нам в полк во второй или третий раз прилетел командир дивизии полковник Попов, его неприятно поразила нефронтовая обстановка на нашем аэродроме. Около самолетов он не увидел охранения, на траве, уткнувшись носом в землю, беззаботно загорали летчицы и штурманы. Теперь, постоянно находясь в напряжении, мы смеялись над нашей недавней штатской беспечностью. Заметно опытнее стали командиры, научились не терять присутствия духа в сложных ситуациях.

Самой собранной, выдержанной и неутомимой была Евдокия Давыдовна Бершанская. И мы, глядя на нее, слушая ее негромкие, лаконичные распоряжения, успокаивались, меньше суетились и в результате работали намного слаженнее. Именно в эти месяцы, когда фашисты продвигались вперед, ломая нашу оборону (часто случалось, что мы взлетали из-под носа противника), мы научились работать без паники, в считанные минуты собирать полковое имущество, научились маскировать и рассредоточивать самолеты, быстро разбивать старт. В эти месяцы мы по-настоящему учились воевать, успевали тщательно разбирать полеты, анализировать свои ошибки. Отступая к предгорьям Кавказа, полк становился закаленной частью. То, чему мы научились летом 1942 года, помогло нам выдержать все три последующих военных года; приобретенный в это время опыт многим спас позже жизнь.

А враг нас боялся, В августе мы узнали, что фашистское командование пообещало награждать «железным крестом» своих зенитчиков и летчиков за каждый сбитый ночной бомбардировщик ПО-2.

Мы пользовались у врага особой «популярностью». Рядом на таких же машинах, воевал братский мужской полк майора Бочарова, но все, что удавалось сделать «братцам», немцы приписывали нам. Слабосильные тихоходы, умеющие повиснуть над целью, превратились для врага в кошмар. «Ночные ведьмы» — так называли нас фашисты — лишали их сна каждую ночь и своими бомбами, и ожиданием бомбежек. Все это повышало наше самоуважение.

Немецкая пропаганда осыпала нас оскорблениями, но оскорбления врага нас не оскорбляли, а над глупыми сказками мы смеялись. Точно так же относились к измышлениям фашистских пропагандистов и в других частях. После войны мне довелось услышать рассказ бывалого фронтового шофера о том, как немцы пытались издеваться в своих листовках над нашей техникой.

«Листок был разделен на две части, — рассказывал он. — Справа изображался лихой немецкий солдат за рулем красивого грузовика. Внизу вторая картинка. Тот же солдат открыл капот — ищет неисправность. Третья картинка: возле неисправного грузовика остановилась аварийная машина, мастера копаются в моторе, ставят новые скаты, а водитель покуривает рядом. На четвертой картинке тот же лихой шофер продолжает путь, радостно улыбается. Слева тоже было четыре рисунка. На первом изображен советский боец в кабине старой полуторки, у которой того гляди отвалятся колеса. На втором он сидит в унынии перед развалившимся грузовиком. Третий рисунок: солдат догадался — кабину, кузов, колеса связал веревками, примотал проволокой. И на последнем — снова наш солдат за баранкой, едет дальше.