– Послушай, Клэр, я понимаю, что со стороны это выглядит шикарно: потерять в авиакатастрофе жену и каждую ночь напиваться в стельку, чтобы заснуть. Но между нами, это вовсе не смешно.

Она толкает меня в бок.

– Ты понял, о чем я.

– Не уверен. Давай о том, как ты забеременела.

Она тихонько смеется и откидывается назад, прислоняясь затылком к холодильнику.

– Штука в том, что мы уже почти не занимаемся сексом. То, что такая блядь, как я, так и не изменила мужу, не иначе как чудо. Был всего один-единственный, просто аномальный, вечер, когда у нас обоих не было поздних встреч, важных звонков, а по телевизору не показывали ничего интересного. Нам обоим было скучно, и мы занялись сексом. Тогда-то все и произошло – или я не знаю, что и думать. Ничего особенного, поверь. В смысле, я об этом забыла сразу же, как только все кончилось. Но потом, несколько недель спустя, у меня была задержка, я купила тест на беременность, и представь себе мое удивление…

– Ты уверена, что тест не наврал?

– Я проверила пять раз.

– Ладно.

– Итак, я сидела в ванной, отмывала руки от мочи, и тут меня осенило: я стану матерью – и больше уже не стану никем. Миссис Стивен Айвз, еще одна богатая скучающая домохозяйка, унылое клише. Я не хочу стать Лейни Поттер, не хочу трахаться с другими мужиками, чтобы на несколько часов снова почувствовать, что живу.

– Спасибо.

– Не обижайся.

– Я и не думал.

– Я решила, что, может быть, ты разрешишь мне пожить здесь какое-то время.

– Конечно. Комната для гостей в твоем распоряжении.

Холодильник за нашими спинами слегка вибрирует, а мы сидим на полу кухни и тихонько разговариваем. За окном, словно шторы, опускаются сумерки. Я слышу, как в палисаднике по соседству играют дети, кричат и смеются, занятые своими важными детскими делами; они юны и наивны, их не била жизнь, и они думают, что так будет всегда. Когда мы были маленькими, Клэр всякий раз, как я грустил, надевала белый халат повара и готовила смешное мороженое, которое мы потом через силу доедали. Банановый сплит с шоколадным сиропом, “Джелло” с жевательными мишками-гамми, пломбир с горячим сиропом из сливочной помадки, плавающий в шипучке, приправленной мускатным маслом, рожок на четыре порции с зефиром между шариками мороженого. Было очень смешно наблюдать, как Клэр мечется по кухне, наобум смешивая ингредиенты и комментируя весь процесс голосом Джулии Чайлд[15].

– Помнишь смешное мороженое? – спрашиваю я.

Клэр кладет мне голову на плечо, утыкается лицом мне в шею и тихо плачет.

Теперь я практически не выхожу из дома – из-за обнаружившейся у меня растущей склонности к откровенным, спонтанным вспышкам неприкрытого, неподдельного страдания (эмоциональный синдром Туретта[16]), а еще потому, что я терпеть не могу, когда меня жалеет кто-то, кроме меня самого.

Единственный недостаток такого образа жизни в том, что мой дом – это минное поле, и я не могу предугадать, когда наступлю на скрытое до поры воспоминание о Хейли и мне оторвет ноги. Даже спустя все это время она до сих пор здесь. На ее тумбочке все еще лежит последняя книга, которую она читала, – какое-то дамское чтиво в розовой, как губная помада, обложке: роман об умничающих житрожопых толстухах и мужиках, которые им изменяют. Я беру книгу в руки и вижу, что на последней прочитанной странице Хейли нарисовала пучеглазого смешного человечка с длинными, подкрученными вверх усами и зловещими густыми бровями. Я улыбаюсь и чувствую, что по щекам у меня текут слезы.

У меня была жена. Ее звали Хейли. Ее больше нет. Как и меня.

В ванной на ручке двери до сих пор висит ее красный лифчик. Она явно намеревалась бросить его в корзину с грязным бельем, но так и не собралась. Этому она научилась у меня – дать обычной работе по дому настояться, не делать ничего, пока не придет время.

Я слоняюсь по нашей спальне, словно привидение, изо всех сил стараясь не потревожить случайные доказательства ее существования – книгу, лифчик, расческу с клочками светлых волос, духи и косметику, разбросанные у раковины, след от запотевшего стакана с водой, который она поставила на туалетный столик, шелковую блузку, висящую на стуле рядом с ее половиной кровати (она в последний момент решила не брать эту блузку с собой), потертого мягкого слоника по кличке Базука, которого Хейли с раннего детства засовывала между подушкой и изголовьем кровати. Когда она умерла, я какое-то время даже не менял постельное белье, потому что оно пахло ею. Потом оно перестало пахнуть ею, а спустя еще несколько недель нестерпимо завоняло. И это прекрасная метафора для скорби, как и тысячи других, которые приходят мне в голову каждый день. Если отчаянно хвататься за каждое воспоминание, то они изнашиваются и протухают, как белье на моей постели.

Но менять белье было все-таки больно – словно это был еще один способ оттеснить Хейли в прошлое, еще один шаг к неизбежному расставанию. Я не мог заставить себя прибрать в доме, потому что каждая мелочь, которую я убирал или чистил, – еще один след Хейли, который я сотру бесповоротно. Мне хочется расставить столбики и натянуть красные бархатные веревки, как в исторических особняках, чтобы туристы не растащили прошлое по винтику, потому что мы все такие – нам только дай.

Когда мы в седьмом классе ездили в Филадельфию, я на спор тихонько слинял по не огороженным веревками лестницам в доме Бенджамина Франклина. Я решил, что займу прочное место в истории, если помочусь в туалете старого Бена. Меня поймали и мгновенно выперли из особняка, так что остаток дня я был обречен просидеть в автобусе. Хотя водитель был что надо. Он купил мне гамбургеров в “Макдоналдсе” и дал полистать обширную коллекцию “Плейбоев”, которую держал в коробке под сиденьем. С тех пор колокол свободы навеки связан в моем сознании со сложенными бантиком губами и конусообразными, раскрашенными из пульверизатора грудями апрельской “девушки месяца”. Ее звали Жанель, она увлекалась скалолазанием и водными видами спорта, ей нравились мужчины, не боящиеся трудностей. В общем, я это к тому, что некоторые вещи нужно огораживать веревкой.

Но как бы ни был плох наш дом, я редко его покидаю. Потому что боль – моя последняя связь с Хейли. Я кутаюсь в свою боль, словно в одеяло – как мазохист, как девочка-подросток, бритвой вырезающая неровные строчки на внутренней поверхности бедра: я причиняю себе боль просто потому, что хочу хоть что-то чувствовать. Я не готов к тому, чтобы время исцелило мою рану, но понимаю, что бессилен его остановить. И понимание этого заставляет меня все упорнее цепляться за боль, хвататься за эту трагедию, пока она не утратила свежести. Так что время от времени я, как собака, расчесываю болячки, отчаянно пытаясь выжать хоть несколько капель крови из открытых ран, но все равно знаю, что в один прекрасный день сковырну болячку, а под ней не окажется крови – только новая нежно-розовая кожица. Когда это наконец случится, когда время неизбежно возьмет свое, я пойму, что Хейли ушла навсегда.

И я знаю, что когда-нибудь встречу кого-то еще. Она будет умной, красивой и по-своему несчастной, мы поймем и полюбим друг друга, и будем испытывать чувство вины за свое счастье, и я стану немножко портить наши отношения, когда все будет уж слишком хорошо. Она будет терпелива со мной, а когда я стану совсем невыносим, мы будем бурно ссориться, чтобы отвести душу, а потом, наверно, в слезах предъявим друг другу ультиматум и заключим перемирие. Я все еще буду чувствовать себя виноватым, но постепенно это пройдет, и со временем образ Хейли будет расплываться, уходить все дальше в прошлое, пока она не станет всего лишь сноской в истории моей жизни. Однажды я, постаревший, расскажу своим детям, что когда-то был женат, еще до того, как встретил их маму, но та женщина умерла. Для них Хейли будет уже не человеком, а мелкой неосязаемой отметкой в биографии, печальным происшествием, которое случилось с их отцом на пути к счастливому будущему. И, что даже хуже, быть может, я сам буду так к этому относиться.