— Не подходи… — шепотом говорит Лена, продвигаясь вдоль стены, глядя сквозь него.

Еще мгновение, и он видит, как она трясущимися руками дергает ручку двери, находясь к ней спиной, и выскакивает из комнаты. А еще через мгновение он слышит, как щелкнула задвижка в ванной.

А он, грубо ругаясь в голос, матерясь последними словами, клянет себя на чем свет стоит и не находит себе места до тех пор, пока не слышит ее голос. А не слышит он его долго. Она не отвечает ему.

— Лена? — стучит он в дверь костяшками пальцами. Она не отвечает. — Лена, с тобой все в порядке?…

А ты как думаешь, мерзавец!? Как — она?!

И ненависть к себе вновь пронзает его до основания. Руки сжимаются в кулаки, он налегает на дверь.

— Лена, ответь мне… — шепчет он неустанно. — Ответь. Пожалуйста. Лена!.. — но она по-прежнему молчит.

А он начинает барабанить по двери кулаками, желая достучаться до нее, воззвать к ней, дождаться ответа. Он себя почти не контролирует, не понимает, что делает даже тогда, как слышит треск деревянной панели и щелчок ломающейся задвижки.

Он сходит с ума от единственной потребности — услышать ее голос. А она молчит.

— Лена!.. — кричит он, лбом касаясь двери, слушая разрывающие виски удары сердца. — Ответь мне…

И она, наконец, отвечает. Всего четыре слова. И они душат его, убивают.

— Оставь меня в покое.

Острый комок в горле мешает ему говорить. Он почти не дышит, пульс бьется в венах. Виски рвутся от гноящейся боли. А в груди зияющая пустотой дыра.

— Давай поговорим?… — гортанно предлагает он, стискивая зубы.

Знает, что она ему ответит, но ждет, прислоняясь горячим лбом к двери.

— Оставь меня в покое! — громче, жестче, отчаяннее повторяет она. — Уйди!

И он уходит. Круша все на своем пути. Ненавидя себя, презирая.

Она так и не посмотрела на него больше.

И он с этого дня больше не смотрится в зеркало.

А сейчас, беспокойно меряя быстрыми резкими шагами кабинет, теперь казавшийся тюремной камерой, сузившейся до размеров игольного ушка, Максим понимает, что сердце так сильно стучит в груди, что вот-вот, кажется, вырвется из горла окровавленным клочком разодранной души, разбившись около его ног.

Все сливается в одно большое серое пятно, заполняет собой все пространство кабинета, маленького, узкого, наполненного звучной тишиной и бешеными ударами его сердца, готового разорваться на части. Кажется, эта серость заползает вместе с воздухом в легкие, мешая сделать полноценный вдох, и Максим начинает задыхаться, жадно, с силой втягивая в себя кислород. А перед ним ее бездонные холодные глаза, бледное осунувшееся лицо с дрожащими губами и раздирающий душу крик.

И он с новой силой начинает себя ненавидеть. Снова.

Он предал ее. Он ее обманул. Не один раз, и не два. Он делал это всю жизнь. Все девять проклятых лет, когда считал себя, во всей видимости, богом. Когда унижал своими изменами, когда убивал обвинениями, когда, уверенный в своей правоте и безнаказанности, постоянно безвинно наказывал лишь ее.

Она позволяла ему считать себя правым, и он слепо верил в эту истину!

Но это его оправдывает! Ничуть не умаляет его вины, его предательства. Это лишь усугубляет вину.

Боже, как же он виноват перед ней!

Казалось, он задохнется, если сейчас, в эту самую минуту не вдохнет. Галстук и воротник рубашки стал давить, сжимая горло, будто тисками, и Максим дрожащими пальцами, матерясь вслух, стал освобождать путь кислороду, отчаянно дыша и прислонившись напряженной, как тетива, спиной к стене.

Грудь разрывало от огненной боли, взметнувшейся из самой сердцевины его души к кончикам пальцев. Больно. Как же больно!.. Отчаянно и в голос застонав, мужчина отшвырнул галстук в сторону, сначала прислонившись к стене, чтобы не упасть, а затем медленно сползая по ней вниз и опускаясь на корточки.

Что же он наделал… Что же он натворил…

Почему, почему все эти годы, словно слепой котенок натыкался носом в правду, настойчиво и упрямо не желая ее признавать, слышать, видеть перед собой?! Почему уверенно и целенаправленно уничтожая Лену все эти девять лет, он молниеносно и собственноручно завершил это уничтожение?! Убил в ней то светлое, доброе, любящее, что еще блестело, искрилось в ее потухших глазах, когда она смотрела на него.

Она любила его. А он… он… Отчаянно застонав в голос и выругавшись, Максим скорчился у стены, как от боли, обезумевшими глазами глядя в потолок. Он убил ее любовь.

Разве можно после этого назвать себя разумным человеком, оправдать за совершаемую все девять лет ошибку и заблуждение после того, как он совершил преступление? Разве можно простить его?

За то, что он сделал четыре дня назад, — нет, нельзя.

Он себя тоже не простил. И не простит.

Он навсегда запомнил выражение ее лица. Потому и не простит.

Врываясь в его сознание острой звенящей болью, начинает трещать телефон, настойчиво и громко, а он продолжает сидеть у стены, не в силах приподняться, не в силах понять, что происходит, не в силах даже рукой пошевелить, поглощенный виной, ненавистью и презрением к человеку, которого видел в зеркале. И которого перестал считать человеком четыре дня назад.

Он так и сидит, недвижимый, обескураженный, сломленный, разбитый, пока в мозг не вонзается стрелой острая мысль. Лена. Это Лена! Это она звонит ему. Она. Родная, дорогая, любимая! Леночка… Его Лена!..

Стремительно подскочив и на шатающихся ногах продвинувшись вперед, Максим, облокотившись на стол локтями, хватает в трясущиеся крупной дрожью телефон и, не глядя на дисплей, кричит:

— Да!? Лена!? Это ты?…

В груди все замирает, он, кажется, даже слышит, что сердце больше не бьется. Остановилось. На миг.

— Максим!? — орет в трубку мужской голос. — Ты что, охренел совсем?! Тебя где носит? Почему мне звонят и говорят, что тебя нет на объекте!?

— Петя… — сухими губами выдыхает Максим, бессильно выдыхая боль из груди, и заглатывая новую.

— Да, Петя! — грубо рыкает в трубку Петр. — И я, к твоему сведению, уже давно здесь, там, где и ты, должен быть, черт тебя дери! Но тебя тут нет! — зло рычит, а Максим молча и безэмоционально слушает, пытаясь справиться с усилившимся сердцебиением и участившимся пульсом. — Где тебя носит? Ты хоть понимаешь, что я без тебя тут не могу! Даю тебе пятнадцать минут, чтобы через…

— Петя, — сухо, но резко перебивает его Макс. В какой-то момент надоедает его слушать. — Пошел нахрен!

И отключается. А потом, низко наклонившись, тяжело вдохнул, стискивая зубы, и резко выпрямившись, стремительными шагами выходит из кабинета.

— Меня нет и не будет сегодня, — грубо бросает он застывшей в недоумении секретарше. — Отмени все.

И решительно спускается к машине. Вжимает педаль газа в пол почти до упора. Сердце колотится, как сумасшедшее, а он не знает, что сделать для того, чтобы оно перестало биться так сильно. Ему хочется в один момент, чтобы оно перестало биться вообще. Тогда он не чувствовал бы этой разъедающей, ядовитой боли, что пронзала грудь каждый раз, как только он, набирая ее номер, вновь и вновь слышал чужой голос автоответчика.

Не доступна. Не отвечает. Не хочет отвечать!

Он, начиная плеваться, озлобленно, но настойчиво продолжает звонить. Он не может поверить. Все еще не может поверить. И звонит, и слышит надоедливый холодный голос, и звонит, и слышит этот голос…

Он знает, что произошло. Чувствует, ощущает. Боится. Потому и не верит, не хочет верить. Все еще на что-то надеется, хотя сердцем, болезненно сжавшимся, уже давно знает ответы на свои вопросы.

А потом, стремительно поднявшись на свой этаж, пешком, по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, срывая дыхание, сглатывая острый комок, настойчиво трезвонит в дверь. Один раз, второй, третий. Прислонившись к холодному металлу входной двери, тяжело дышит, пытаясь справиться с дыханием и вынудить сердце хоть на миг перестать биться так сильно, вырывая душу из его груди.