Оливия жевала кофейный батончик, запивая его мерзкой водой из крана. Она ощущала тошноту и слабость. Ее живот над плавками купальника стал дряблым. Она решила больше не выходить и не открывать дверь каюты. Пусть они все ее хорошенько попросят. Она выживет им назло. Ей было горько осознавать, что она породила эту маленькую Иезавель[82] принеся себя в жертву и претерпев все муки. А то, что даже Трейси на нее напала, вообще было непостижимо. Что ж, она получила горький урок. Никому, никому нельзя доверять. В Европе эти большие, толстые, шумные американские женщины — постоянный объект шуток. Оливия другая. Она никогда не была одной из них. Ее можно было сравнить с ребенком, случайно подброшенным эльфами в крестьянскую семью. Может, когда-нибудь Камилла разыщет ее. Оливия благосклонно примет ее и предупредит, чтобы она никогда больше не связывалась с дураками.

Когда солнце село, Трейси и Камилла встретились у двери своей каюты. Трейси, несмотря на всю глубину охватившей ее апатии, знала, что по-прежнему остается матерью, а значит, должна сделать все, чтобы вернуть себе свое дитя. Камилла же, которая помнила, что до сих пор единственным по-настоящему безопасным местом на земле для нее была родительская постель, искала свою мать.

Обменявшись настороженными взглядами, они не упали друг другу в объятия. Но, когда Кэмми открыла рот, пытаясь что-то сказать, Трейси прижала к своим губам палец. Даже если это последнее, что ей предстоит сделать, она не позволит Оливии подслушать, как они с дочерью говорят о вещах, которые касаются только их двоих и семьи Кайлов.

Кэмми молча взяла ведро, совсем недавно до блеска вычищенное ее матерью, и залила в опреснитель воды. Она чуть было не припала к первым же каплям, но ее остановила мысль о Холли. Сначала надо напоить Холли, которая со вчерашнего вечера не выходила из каюты.

Когда наконец чашка наполнилась до краев, Кэмми отнесла третью часть Холли. С трудом открыв глаза, Холли сделала несколько глотков и благодарно похлопала Кэмми по руке. Этот жест напомнил Кэмми бабушку, мать ее отца. Когда Кэмми было девять лет, бабушка сделала то же самое, а через несколько дней умерла, тихо и безропотно. Теперь ее пронзил страх за Холли. Кожа на руке Холли была такой же тонкой и шелестящей, как у бабушки, и от нее исходил сладковатый, но неприятный запах.

Кэмми с матерью съели по шесть орехов. Орехи, которые все еще оставались в пакете, легко было пересчитать. Позволив себе утолить собственную убийственную жажду, Кэмми задумалась.

Девушка не могла припомнить, чтобы в ее жизни был день, который бы она провела в полном молчании. Но сегодня она не проронила ни слова. Кэмми следила за работой опреснителя, затем перелила воду в чистую банку, обнаруженную в одном из шкафчиков. На обороте нескольких открыток она написала длинное письмо брату. Кэмми просила прощения за свою стервозность, вызванную тем, что Тед все и всегда делал правильно и чувствовал себя совершенно непринужденно там, где она испытывала неловкость. Она написала, что верит в брата и в то, что Тед не забудет о старшей сестре, с удовольствием возившейся с ним, когда он был совсем маленьким. Она позволяла ему вымазывать ей волосы зубной пастой, как муссом, и учила его кататься на двухколесном велосипеде, чтобы он мог удивить папу на День отцов. А потом Кэмми легла на койку в каюте и попыталась читать. Но читать Кэмми не могла, поскольку время от времени впадала в пограничное состояние между сном и бодрствованием и не понимала, то ли она спит, то ли уже проснулась.

Трейси не хотела опять проваливаться в забытье. Поднявшись на мостик, она взяла с собой фонарь и развернула бумажник с упакованными в пластик фотографиями. Одну за другой она вытряхивала на стол накопившиеся фото. От снимков Теда и Кэмми бумажник стал таким толстым, что в него уже почти не помещались деньги и ее единственная кредитная карточка. Каждый год, когда детей в школе фотографировали, она не могла отказаться от прошлогоднего фото с запечатленной на нем милой или дурашливой позы, поэтому просто задвигала новый снимок поверх старых. Здесь была дюжина снимков Кэмми, которые венчало роскошное портретное фото, сделанное по окончании школы Святой Урсулы. Фотографий Теда было больше, потому что Трейси хранила еще и его спортивные снимки, а также некоторые из тех, что были сделаны по разнообразным случаям и обрезаны до необходимых размеров.

Вот Тед вихрастый второклассник на футбольном поле.

Вот он в своем первом костюме на зимнем балу в девятом классе.

Она помнила этот вечер — шумную компанию мальчишек (шестеро или больше), раскладывающих спальники на полу их гостиной. Уже после полуночи они выбежали на улицу, чтобы зашвырнуть развевающиеся рулоны туалетной бумаги на деревья возле дома Анжелы Шеридан. Из темного окна своей комнаты Трейси снисходительно наблюдала за их шалостями. На следующее утро она жарила бесконечные горки золотистых оладий, а они ели и ели, обсуждая то одну, то другую девчонку, но так ни с одной из них и не отважились поговорить, не то что пригласить на танец.

Трейси рассматривала фото, на котором ее и Джима сняли на вечеринке по случаю их десятой годовщины. Они танцевали до часу ночи. На следующее утро ноги Трейси, непривычные к тесноте узких туфель на каблуках, так распухли, что она не могла влезть даже в домашние шлепанцы. Джим дразнил ее, называя сводной сестрой Золушки. Хорошо, что они с Джимом, так же как и Холли с Крисом, ходили тогда в местный колледж на бальные танцы. Это позволило Джиму с гордостью кружить ее по залу под аплодисменты других пар.

Поколение Кэмми не танцевало. К стыду дочери, который она не преминула выразить, Трейси представляла родителей — на нескольких вечеринках старшеклассников. «Ты что, не могла попросить кого-нибудь заменить тебя?» — взывала к ней мертвенно-бледная от возмущения Кэмми. Ребятишки, похоже, растирали друг друга по стенам во время быстрых танцев и раскачивались под медленные композиции, как соединенные тазовыми костями сиамские близнецы.

Тед умеет танцевать.

Не обращая внимания на протесты сына, Трейси научила его танцевать свинг и довольно прилично вальсировать. Скорее всего, свой шестнадцатый год он тоже проведет, раскачиваясь и растирая партнершу. Но когда-нибудь... он будет ей благодарен. Тед будет вспоминать, как они хохотали, когда он топтался по ее ногам своими «найками» четырнадцатого размера.

Он уже достаточно взрослый, чтобы не забыть ее.

Осознавать это было больно.

Ребенку легче терять родителей, когда он либо еще очень мал, либо уже достаточно взрослый и родители играют второстепенную роль в его жизни. Но во время взросления это очень тяжело. Родители Трейси до сих пор были живы и бодры. Отец Джима все еще совершал ежедневные пробежки, а его мать умерла от врожденного порока сердца, когда Кэм была совсем маленькой. Хотя, наверное, Тед справится...

Сейчас она должна спасти Кэмми.

Она обязательно найдет способ спасти Кэмми.

Не в силах сидеть в одиночестве, Трейси на минутку заскочила к Холли, напоила ее водой из чайной ложечки, включила плеер Ленни и поставила диск с музыкой, которая, похоже, нравилась подруге. Она поговорила с Холли. Та не отвечала, но время от времени кивала. После ссоры с Оливией Холли встала с постели лишь однажды, чтобы, опираясь на руку Трейси, посетить ванную комнату.

В них всех погас какой-то огонек.

Но огонек Холли еле теплился и до этой стычки. Бушующее негодование, которое она обрушила на Оливию, далось ей нечеловеческим напряжением воли. Она все реже и реже пользовалась туалетом.

Трейси говорила об Иане и Эване, о начале учебного года, об индейках, которых она запечет в двойной духовке на Рождество, чтобы съесть их вечером после того, как они посвятят утро разворачиванию подарков и походу в церковь всей семьей. На этот традиционный ужин Трейси приглашала всех желающих, начиная с родителей Джима и заканчивая матерью Оливии, Анной Марией. Она всегда так делала.