– В Берлине – да. Там вообще с трудом воспринимают все то, что происходит вне границ рейха. А ведь дело-то было в Италии.

– И все же фюрер пригласил в ставку многих влиятельных лиц, – мягко настоял на своем пилот, явно подчеркивая неординарность события, которое ожидает этих людей.

– Почему это вас так поразило, господин бригадефюрер? За этим что-то стоит?

– Думаю, что дело не в Муссолини. Вряд ли фюрер собирается чествовать его. Более неподходящей фигуры для героя нынче не сыскать. Героем будете вы.

– Мне это ни к чему, бригадефюрер. И вряд ли…

– Это нужно Германии, – резко объяснил Бауэр. – Сейчас, может, как никогда раньше, рейху нужен герой. Символ нации. Мир должен знать об успехе операции по освобождению дуче.

Скорцени благоразумно промолчал. Он понимал, что личный пилот фюрера, командир правительственной авиаэскадрильи вряд ли способен обладать большей информацией, чем та, что получена им вместе с очередным приказом. Тем не менее попытался осторожно прощупать почву:

– Было бы куда интереснее знать, в какую часть света мне суждено направиться после всей этой шумихи с чествованием Муссолини. Вы не астролог, господин бригадефюрер? – То, что генерал был в гражданском, облегчало Скорцени общение с ним. Отсутствовало психологическое давление мундира.

– Мы – солдаты, гауптштурмфюрер. Независимо от чина, – добавил он. Да, независимо от чина. Приказы же, как правило, поступают в последние минуты.

– Глубокомысленное замечание, господин бригадефюрер, – неуклюже попытался Скорцени свести их диалог к шутке. Но если бы он мог позволить себе такое признание, он признался бы генералу, что покорен его умением мужественно подавлять в себе вполне понятное в этой ситуации чувство зависти к успехам нового героя нации.

Войдя в номер, отведенный ему в отеле японской военной миссии в Тайлари, генерал Семенов с удивлением обнаружил в нем юную японку, ту же, которая приносила им чай. При появлении генерала японка поднялась с низенькой тахты и ступила ему навстречу. Под прозрачным шелковым халатом угадывалось совершенно голое тело. Теперь оно казалось даже более миниатюрным и изысканным, чем во время первого появления этой гейши.

На столике у тахты стояли уже знакомые Семенову чашечки с саке и тарелочки с бутербродами. Кроме того, источаемый большой пиалой островатый приятный запах свидетельствовал, что ужин их будет состоять из чашечки риса с черт знает какой рыбной приправой. Атаман никогда не был в восторге от японской кухни, но однообразие ее просто-таки поражало. Возможно, потому и поражало, что все разновидности рисовых блюд воспринимались им как одно – «рис с черт знает какой приправой».

Девушка стояла по ту сторону столика. Озаряя комнату полуприкрытой, а потому еще более соблазнительной, наготой, она как бы испытывала генерала на инстинкт: желая знать, на что он набросится раньше – на нее или еду.

Пятидесятилетний атаман понял ее, улыбнулся и, подойдя к тахте, устало опустился на нее. Девушка поднесла ему чашечку саке.

– И-ты осень устал, да? – присела у его ног.

– Чертовски.

– И-целтовски, да? – обнажила два ряда обворожительно белых, ровных, по-детски мелких зубов. Искрящиеся глазки ее напоминали две созревшие сливы, а лукавство, порождавшее улыбку, восходило своими магическими истоками к первородному лукавству Евы.

– Кто тебя прислал сюда? Капитан-переводчик?

– И-нет.

– Исимура?

– И-нет.

– Сама пришла, что ли? – ехидно ухмыльнулся Семенов, отпивая из чашечки унизительно слабую, но божественно священную японскую водку.

– И-нет.

– Паршивка узкоглазая, в соболях-алмазах, – добродушно покачал головой генерал. Ему на минутку почудилось, что это он вернулся к себе домой (Семенов давным-давно жил один) и дома его встречает эта девчушка. Он устало садится на тахту, японка присаживается у его ног и подносит чашечку саке. Что еще нужно от жизни человеку, которому перевалило за пятьдесят? Какие армии, какие войны, какие походы? Все, что мило ему в этом мире, – так это хрупкое, облаченное в полупрозрачный халатик создание с белозубой улыбкой и лукавыми глазенками-сливами.

«Но чтобы получить все это, нужно было сначала стать главнокомандующим вооруженными силами Дальнего Востока, – напомнил себе генерал. Лукавить позволительно гейше, но не тебе. Впрочем, похоже, что в последнее время япошки и на тебя смотрят как на… гейшу», – презрительно прищурился атаман.

– Как зовут, в соболях-алмазах?

– И-нет, соболях-алмазах.

– Зовут как, спрашиваю. Имя, имя, – проговорил он по-японски.

– Сото.

– Сото? Впервые слышу такое имя.

– И-впервые? И-да? – Сото пригубила саке, поставила чашку на столик, поднялась и обхватила руками голову Семенова.

Лицо старого вояки оказалось на уровне ее груди. Он уткнулся в одну из созревших лун, словно ребенок – в грудь матери.

Сото это не смутило. Она положила руку ему на шею, и Семенов ощутил, что девушка настойчиво пригибает ее, в то же время другой рукой приподнимая подол халатика. Опьяненный дурманящим запахом французских духов и ангельской плоти, генерал обхватил руками ее округлые бедра и, приближая к себе, почти оторвал Сото от пола. Но именно в минуту плотского экстаза главнокомандующего в дверь негромко постучали.

«Японцы?! Эта сцена подстроена? – насторожился Семенов, отстраняя девушку. – Скомпрометировать – и?.. Застать в номере, поднять шум, скомпрометировать и?.. В соболях-алмазах!»

Открывая дверь, Сото прикрылась ею и осторожно выглянула.

– Прошу прощения, господин командующий, – возник на пороге его водитель Фротов. – Разговор на полсамокрутки.

– Какой еще разговор, в соболях-алмазах?! – набычился Семенов.

Но Фротов уже вошел. Не ожидая разрешения генерала и не обращая внимания на Сото. Приблизившись к столику, взял чашку девушки, осушил ее и, по-гусарски крякнув, принялся за бутерброд.

– Я понимаю, что вам нужно играть роль пролетария-водителя, поручик, – вполголоса возмутился Семенов, провожая взглядом удаляющуюся в соседнюю комнату Сото. – Но вы слишком вошли в роль, в соболях-алмазах.

– Прошу прощения, господин командующий, – крякнул поручик. – Проголодамшись до собачьего воя. А в роль вошел – это точно. Водители-японцы за своего принимают.

– Конкретнее.

Фротов оглянулся на комнатку, в которой скрылась Сото. Оттуда не доносилось ни шороха, ни звука.

– Удалось выяснить, что за фраер этот переводчик.

Фротов взял кувшинчик с саке и вновь наполнил чашечку.

– С вашего позволения, господин командующий.

– Конкретнее, – уже почти прорычал Семенов, сдерживая страстное желание выставить наглеца-поручика за дверь, предварительно разжаловав до рядового.

– Никакой он не капитан и не переводчик, – почти шепотом проговорил Фротов, наклоняясь к атаману.

– Об этом нетрудно было догадаться. Точнее.

– Генерал Судзуки. Пожаловал из Токио. Судя по всему, шеф Исимуры. Его водитель – родом из Сахалина. Я слышал, как шофер Исимуры спрашивал его: «Скоро там твой генерал-земляк отбывает? Дни и ночи приходится дежурить в гараже».

– Значит, генерал тоже из Сахалина? – он поднялся и выпил вместе с поручиком. Стоя. Потом еще по одной.

– И наверняка возглавляет русский отдел контрразведки. Или разведки. Не ясно только, зачем весь этот цирк с перевоплощением в переводчика.

– Это-то как раз очень даже ясно. Вы не подали вида, что понимаете, о чем они беседовали?

– Никак нет.

– Впредь ведите себя так же. Какую польку они на свой граммофон поставят, такую и станцуем, в соболях-алмазах.

– Было бы под что танцевать, – брезгливо сморщился Фротов. Поручик никогда не скрывал, что терпеть не может всего, что связано с азиатами, и только верность атаману, да еще эмигрантская безысходность вынуждали его оставаться в Маньчжурии.

– Под что поставят, – гневно блеснул глазами Семенов. Любое недовольство подчиненных великим прозябанием на сопках Маньчжурии он воспринимал, как упрек в свой адрес, намек на то, что Краснов, Деникин и прочие по крайней мере сумели привести свое воинство в Европу, а он – нет.