– Через несколько минут вам позвонит фюрер, – спокойно пророкотал Скорцени. – Находитесь у аппарата, господин Муссолини.

И, повернувшись, не произнося больше ни слова, ушел.

– Вы уверены, что он?.. Что фюрер? – пытался членораздельно сформулировать свой вопрос дуче.

«Да дождешься ты своего звонка, макаронник, дождешься!» – с презрением успокоил его Скорцени. Правда, пока что мысленно.

Ему неприятно было осознавать, что из-за этого ничтожества отдали жизни несколько десятков по-настоящему храбрых немецких парней. Что и сам рисковал из-за него. Впрочем, нет, он, Отто Скорцени, рисковал не из-за него. Лично ему было совершенно безразлично, кого освобождать из альпинистского отеля «Кампо Императоре», что на вершине Абруццо. Он – солдат, четко выполнивший приказ. И еще: он – профессионал. Риск, которому подвергал себя, готовя эту операцию, – риск профессионала. Профессионала войны.

Как-то корреспондент газеты «Фолькишер беобахтер»[9] – единственный журналист, которому Скорцени позволил посетить «курсы особого назначения Ораниенбург», что во Фридентале, ту самую, созданную лично им, Скорцени, диверсионно-разведывательную школу, – назвал его «романтиком войны». Тогда Скорцени встретил это сентиментальное определение презрительно-безразличной ухмылкой: терпеть не мог всего, что увязывалось с понятием «романтика».

Но сейчас, вспомнив о его словах, согласился: пожалуй, журналист прав. Невозможно стать ни первым диверсантом рейха, ни вообще сколько-нибудь стоящим диверсантом, чувствуя себя жертвой войны, случайно втянутым в ее водоворот, пушечным мясом, патроном, загоняемым в ствол чьей-то бездушно-безбожной рукой: в нужное мгновение тобой выстрелят и загонят следующий. Им невозможно стать, не обретя особого мужества, не воспитав в себе романтика войны.

Беркут нашел в себе силы подняться, но их оказалось слишком мало, чтобы долго продержаться на ногах между прислоненным над ямой столбом для распятия и костром, у которого все так же невозмутимо сидел палач.

– Лейтенант Громов. Бывший комендант дота «Беркут» Подольского укрепрайона. Он же – Беркут, командир особого диверсионно-партизанского отряда, – представлял пленника собравшейся публике гауптштурмфюрер. – Храбрейший офицер, талантливейший диверсант. Что есть, то есть. – И лишь теперь, забыв о публике, обратился к Беркуту: – Наконец-то свиделись, лейтенант. Честно говоря, вы удивляете меня, – перешел на немецкий. – Вы ведь знаете, что мы уважаем ваш талант. Вам известны наши условия. Известно, что в Германии есть люди, которые умеют ценить храбрость, от кого бы она ни исходила.

– Вот уж чего не знал…

– Но вместо того чтобы прийти к гауптштурмфюреру Штуберу и поплакаться на бездомную партизанскую жизнь, заставляете устраивать карательные ловы. Отвлекаете от дел массу людей. Мне трудно понять вас, Беркут, такое просто невозможно понять.

– Мне проще, гауптштурмфюрер. Понять вас и ваших людей особого труда не составляет.

– Не зазнавайтесь, Беркут. Мы еще сами во всем до конца не разобрались. Это ваше «понимание» – из области дешевой пропаганды. Вашей пропаганды. У нас она, правда, не лучше. Но ведь все это для них, – кивнул в сторону согнанных жителей села, окруженных солдатами. – Мы-то с вами должны быть выше этого. Кстати, обер-лейтенант, что это за огнище вы здесь развели? Уж не сжигать ли решили парня?

– Он вполне заслуживает костра, – прохрипел тучный обер-лейтенант, командовавший всем этим представлением. – За все, что натворил, за все его преступления против рейха…

– Ах, обер-лейтенант, обер-лейтенант, кто из нас остался свят в этой войне? – легкой укоризной усовестил его Штубер. – Всем нам гореть на кострищах адовых. Зачем же еще и самим жечь друг друга?

– Так что прикажете? – очумело уставился на эсэсовца обер-лейтенант. Тонкости игры агента СД этого окопника оставались непостижимыми.

– Ага, вот и специалист, – с уважением взглянул Штубер на палача, демонстративно проигнорировав обер-лейтенанта.

И лишь тогда палач, доселе, казалось, никого не замечавший, поднялся.

– Знакомьтесь, – представил его Штубер. – Специалист по сжиганию на костре. Редкий, совершенно уникальный для нашего времени профессионал. Кличка соответствующая – Стрелок-Инквизитор. Я ничего не напутал, Инквизитор?

– Есть ремесло – должен быть и мастер, – степенно ответил Стрелок-Инквизитор.

– А, Беркут? Мудрая мысль. Каждое ремесло должно знать своего мастера. Нам, диверсантам, тоже не мешало бы помнить об этом.

Беркут попытался разглядеть лицо Стрелка-Инквизитора, но тот стоял вполоборота да к тому же прятал его за приподнятым воротником короткой немецкой шинели. Близкое знакомство с обреченным ему было явно ни к чему.

– Так что, лейтенант, – напомнил о себе Штубер, – спокойно поговорим, или сразу же предпочитаете взойти на костер? Я спрашиваю совершенно серьезно. Пусть вас не обманывает моя благодетельная улыбка.

– Возведя меня на костер, вы потеряете приятного собеседника.

– Вот как? – Штубер оглянулся на обер-лейтенанта, на фельдфебеля Зебольда, которого Беркут тоже узнал – запомнил еще с той встречи, когда являлся в крепость, где базировался отряд штуберовских рыцарей «Черного леса» в форме немецкого офицера. – А что, резонно. Хороший разговор лучше подогревать небольшими дозами коньяка, чем медленным пламенем.

– Почти библейское изречение, – согласился партизан. – И вообще, все, что здесь происходит, очень напоминает сцены из Ветхого Завета.

– Только учтите, Беркут: хватит с меня прошлого вашего побега. Ни Бог, ни гестапо не простят мне греха, который беру на душу, ограждая вас от справедливой кары. Правда, я делаю это ради нашей с вами, – ибо мы, как любят говорить у вас, одного поля ягоды, – так вот, ради нашей с вами идеи. Но кого этим разжалобишь?

– Так что, казнь отменяется или как? – потребовал ясности обер-лейтенант, которому осточертело стоять на холодном ветру.

– Отменяется, – поморщился Штубер. Солдафонская прямолинейность обер-лейтенанта, само присутствие его очень мешали гауптштурмфюреру.

– Что тогда делать с этими? – не унимался обер-лейтенант, заметно разочарованный тем, что продолжения новобиблейского сюжета не предвидится. – С публикой из галерки?

– Основательно проверить. Если нет «достойных», то и повода учинять экзекуцию тоже пока нет.

– Яволь.

– Кто выдал нам этого опартизанившегося лейтенанта?

– Хозяин, у которого он остановился.

– Из полицаев?

– Да вроде бы нет.

– Напомните коменданту, старосте, кому там еще нужно напомнить, чтобы не забыли о нем. Всякое сотрудничество, равно как и предательство, – оглянулся Штубер на Беркута, – должно быть достойно вознаграждено. Огонь пока пригасить. Но бревно сохраните. Оно еще может пригодиться. На тот случай, если разговор с господином русским диверсантом у нас не сложится. Или бревно тоже не понадобится? Как считаете, Беркут?

– Пуля предпочтительнее, – спокойно заметил Беркут. – От пули – это по-солдатски.

– По-солдатски? От пули? – осклабился Штубер. – Ну-ну… В машину его, – приказал он фельдфебелю.

У одного из домов автобус, в котором везли Беркута, остановился. Посмотрев в окно, лейтенант узнал: тот самый дом, куда он напросился переночевать и где его предали. Хозяин стоял у ворот, опираясь на повернутые вверх зубьями вилы. Словно бы поджидал его. А может, действительно поджидал? Во всяком случае он понял, что в автобусе везут диверсанта. И заметил, что тот смотрит на него. Однако не отвернулся, не смутился. Стоял со своими вилами, готовый и дальше предать каждого, кто, как он считал, когда-то предал его – раскулачив, лишив земли, сослав в Сибирь, или какие там еще беды-кривды могли причинить этому украинскому землепашцу.

– А ведь он не кулак и не репрессированный, – как бы про себя проговорил Штубер, подсев к Беркуту и чуть приспустив бронированное стекло зарешеченного окошечка. – Я уточнял. Обычный колхозник. Не знаете, за что он так не любит вас, большевиков, а, Беркут?