Пушкин зачем-то торопился домой и не стал долго находиться у друга, пообещав ему скоро вернуться. Но обстоятельства, вероятно, складывались иначе и, зная, что Тургенев ждет его, Пушкин торопливо набросал записку в две строки и отослал с кем-то из слуг:
Не могу отлучиться. Жду Вас до 5 часов[558].
Заметим, что произошло это без всякого участия почты. Исследователи зачастую без оглядки определяют ход событий, увязывая его с получением писем и деятельностью почты, которая имела строгое дневное расписание, а, следовательно, устанавливала определенные временные ориентиры. Так, по рассуждению Скрынникова, Геккерн не мог получить письмо Пушкина в обед 26 января, поскольку письмо, отосланное накануне вечером, доставлялось адресату от 10 до 11 часов утра следующего дня. Абрамович и вовсе без дополнительных комментариев пишет:
Около 10 часов утра посланнику было доставлено по городской почте письмо Пушкина[559].
Вовсе не обязательно! Так можно рассуждать лишь при наличии почтового штемпеля, но, как известно, конверта к письму посланника не сохранилось. Нет никакой гарантии, что его не отнес накануне днем слуга или нанятый на улице человек. Почта в то время только входила в обычай, и привычка отправлять письмо с посыльным была еще достаточно сильна, чтобы вовсе упускать ее из виду.
Существуют разные сведения о том, когда, именно, Геккерны получили оскорбительное письмо поэта. С одной стороны, Пушкин вечером 25-го января уверенно заявил Вяземской, что письмо уже ждет Дантеса дома, с другой - посланник спустя несколько дней детально расписал Верстолку, что
прошлый вторник (сегодня у нас суббота), в ту минуту, когда мы собрались на обед к графу Строганову... я получаю письмо от господина Пушкина[560].
То есть вечером 26 января. Очевидное несовпадение на целые сутки! Думается, Геккерн лукавил: ведь если верить ему, все последующие события - получение письма, его обсуждение у Строганова, обращение к Аршиаку, составление ответного вызова, визит Аршиака к Пушкин – должны были произойти между 5-тью и примерно 10-тью часами вечера во вторник. Слишком мало времени для принятия судьбоносных решений.
Посланник намеренно сдвинул дату получения письма по тем же соображениям, что и Вяземские. Внезапность происшествия позволяла скрыть их собственные хорошо продуманные действия. «Мы в семье наслаждались полным счастьем; мы жили, обласканные любовью и уважением всего общества»[561] - и вдруг. Не успели оглянуться - все уже произошло. Более того, для создания большего эффекта «внезапности» Геккерн в письме к своему начальнику откровенно передергивает факты: «мы старательно избегали посещать дом господина Пушкина». И тут же добавляет: «С той или с другой стороны отношения ограничивались лишь поклонами», а, значит, не было никакого повода для беспокойства.
Геккерн лукавил, но делал это тонко и умело. Как и предполагал Пушкин, веселый Дантес, вернувшись домой от Вяземских, встретил растерянного отца, держащего в руках оскорбительное письмо поэта. Наверняка было бурное объяснение, но Геккерны вновь нашли ловкий выход из создавшегося положения.
Дальнейшие их действия вкратце описал Данзас, секундант Пушкина. Он рассказывал Аммосову,
что получив это письмо Гекерен бросился за советом к графу Строганову и что граф, прочитав письмо, дал совет Гекерену, чтобы его сын, барон Дантес, вызвал Пушкина на дуэль, так как после подобной обиды, по мнению графа, дуэль была единственным исходом. В ответ Пушкину барон Гекерен написал письмо, в котором объявил, что сын его пришлет ему своего секунданта[562].
И это было почти правдой, за исключением того, что Геккерн не «бросился» к Строганову, а, воспользовавшись приглашением на обед, отправился к нему с уже продуманным решением.
Дуэль посланника по-прежнему его не устраивала, но кое-какие подвижки в этом направлении произошли. Считается, что посланник искал у Строганова, знатока дворянской этики, совет и чуть ли не утешение. На самом деле, Геккерн отправился за помощью не просто к влиятельному придворному, а к старшему родственнику, обязанному решать общие семейные проблемы и заботиться о чести семьи.
Встреча состоялась, скорее всего, в первой половине дня, 26 января, и носила довольно продолжительный характер - ведь кроме вопроса, надо ли стреляться, существовал еще один и немаловажный - кто будет стреляться. Он так волновал Геккерна, что посланник продолжал обсуждать его и после трагедии. «Кто же должен был быть противником г. Пушкина? – спрашивал он Нессельроде 1 марта 1837 г. и отвечал:
Если я сам, то, как победитель, я обесчещивал бы своего сына; злословие распространило бы повсюду, что я сам вызвался, что уже раз я улаживал дело, в котором сын мой обнаружил недостаток мужества; если же я был бы жертвою, то мой сын не замедлил бы отомстить мою смерть, и его жена осталась бы без опоры. Я это понял, а он просил у меня, как доказательства моей любви, позволения заступить мое место[563].
Тем же вопросом он задавался и в письме к Верстолку:
Что же мне оставалось делать? Вызвать его самому? Но, во-первых, общественное звание, которым королю было угодно меня облечь, препятствовало этому; кроме того, тем дело не кончилось бы. Если бы я остался победителем, то обесчестил бы своего сына; недоброжелатели всюду бы говорили, что я сам вызвался, так как уже раз улаживал подобное дело, в котором мой сын обнаружил недостаток храбрости; а если бы я пал жертвой, то его жена осталась бы без поддержки, так как мой сын неминуемо выступил бы мстителем[564].
Кстати, сам Пушкин не возражал против такого подхода. Данзас вспоминал, что, когда он заметил поэту
что, по его мнению, он бы должен был стреляться с бароном Гекереном, отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал Гекерену, а не Дантесу. На это Пушкин отвечал, что Гекерен, по официальному своему положению, драться не может[565].
Безусловно, все эти рассуждения были отголоском разговора со Строгановым. Но в письме к Верстолку Геккерн, чтобы не вызывать лишних вопросов, придал своему визиту как бы случайный характер - ехал на обед и захватил письмо для совета.
Строганов оказался в сложном положении. Он уже раз пытался примирить Пушкина с Геккернами, но из этого ничего не вышло. Пригласить к себе поэта и прочитать ему мораль было недостаточно. Оскорбление, которое Пушкин нанес Геккернам требовало серьезных извинений, на которые поэт никогда не пошел бы. Оставалось одно - дуэль. Посланник хорошо разбирался в правилах дворянской этики и знал, что предложит ему Строганов. В своих последуэльных письмах Геккерн постоянно ссылался на имя родственника-вельможи. 11 февраля он писал барону Верстолку:
я не хотел опереться только на мое личное мнение и посоветовался с графом Строгановым, моим другом. Так как он согласился со мною, то я показал письмо сыну, и вызов господину Пушкину был послан.