Пуш­кин хо­тел по­ехать в де­рев­ню на жи­тье, что­бы за­нять­ся на по­кое ли­те­ра­ту­рой, ему в том бы­ло от­ка­за­но под тем ви­дом, что он слу­жил, а дей­ст­ви­тель­но по­то­му, что не ве­ри­ли. Но в чем же бы­ла его служ­ба? …Его служ­ба бы­ла его пе­ро, его “Петр Ве­ли­кий”, его по­эмы, его про­из­ве­де­ния, кои­ми бы оз­на­ме­но­ва­лось ны­неш­нее слав­ное вре­мя? Для такой служ­бы нуж­но сво­бод­ное уе­ди­не­ние. Ка­кое спо­кой­ст­вие мог он иметь с сво­ею пыл­кою, огор­чен­ною ду­шой, с свои­ми стес­нен­ны­ми до­маш­ни­ми об­стоя­тель­ст­ва­ми, посре­ди то­го све­та, где все тре­во­жи­ло его су­ет­ность, где бы­ло столь­ко раз­дра­жи­тель­ного для его са­мо­лю­бия, где, на­ко­нец, ты­ся­чи пре­зри­тель­ных сплет­ней, из се­ти ко­то­рых он не имел воз­мож­но­сти вы­рвать­ся, по­гу­би­ли его...[713].

Друг по­эта про­из­нес сло­ва, к ко­то­рым не­пре­мен­но сле­ду­ет при­слу­шать­ся:

Вы на­зы­вае­те его и те­перь де­ма­го­ги­че­ским пи­са­те­лем… Уве­ряю вас на­про­тив, что Пуш­кин (здесь го­во­рит­ся о том, что он был в по­след­ние свои го­ды) ре­ши­тель­но был ут­вер­жден в не­об­хо­ди­мо­сти для Рос­сии чис­то­го, не­ог­ра­ни­чен­но­го са­мо­дер­жа­вия, и это не по од­ной люб­ви к ны­неш­не­му го­су­да­рю, а по сво­ему внут­рен­не­му убе­ж­де­нию, ос­но­ван­но­му на фак­тах ис­то­ри­че­ских (это­му те­перь есть и пись­мен­ное сви­де­тель­ст­во в его соб­ст­вен­но­руч­ном пись­ме к Ча­дае­ву)[714].

А да­лее сле­до­ва­ли строки, го­во­ря­щие, что Жу­ков­ский пре­крас­но по­ни­мал ис­тин­ный смысл со­бы­тий, происходящих вокруг по­эта:

Пуш­кин уми­ра­ет уби­тый на ду­эли, и убий­ца его фран­цуз, при­ня­тый в на­шу служ­бу с от­ли­чи­ем; этот фран­цуз пре­сле­до­вал же­ну Пуш­ки­на и за тот стыд, ко­то­рый на­нес его чес­ти, еще убил его на ду­эли… Ес­ли бы, та­ким об­ра­зом, по­гиб и про­стой че­ло­век, без вся­ко­го на­цио­наль­но­го име­ни, то и об нем за­го­во­ри­ли бы по­всю­ду, но это бы­ла бы про­сто свет­ская бол­тов­ня, без вся­ко­го осо­бен­но­го чув­ст­ва. Но здесь жерт­вою ино­зем­но­го раз­врат­ни­ка сде­лал­ся пер­вый по­эт Рос­сии, из­вест­ный по со­чи­не­ни­ям сво­им боль­шо­му и ма­ло­му об­ще­ст­ву. Че­му же тут ди­вить­ся, что об­щее чув­ст­во при та­ком тра­ги­че­ском про­ис­ше­ст­вии вспых­ну­ло силь­но...[715].

Жу­ков­ский да­вал пе­ре­чень при­мет это­го воз­му­ще­ния:

по слу­хам, до­шед­шим до ме­ня по­сле, по­ла­гаю, что блю­сти­тель­ная по­ли­ция под­слу­ша­ла там и здесь (на ули­цах, в Гос­ти­ном дво­ре и проч.), что Гек­кер­ну уг­ро­жа­ют; ве­ро­ят­но, что не один, а весь­ма мно­гие в на­ро­де ру­га­ли ино­зем­ца, ко­то­рый за­стре­лил рус­ско­го, и ко­го же рус­ско­го, Пуш­ки­на? Ве­ро­ят­но, что иные тол­ко­ва­ли ме­ж­ду со­бою, как бы хо­рошо бы­ло его по­бить, раз­бить стек­ла в его до­ме и то­му по­доб­ное; ве­ро­ят­но, что и до само­го ми­ни­ст­ра Гек­кер­на до­хо­ди­ли по­доб­ные тол­ки, и что его ис­пу­ган­ное во­об­ра­же­ние их пре­уве­ли­чи­ва­ло, и что он со­об­щил свои опа­се­ния и тре­бо­вал за­щи­ты. С дру­гой сто­ро­ны, ве­ро­ят­но и то, что го­во­ри­ли о Пуш­ки­не с жи­вым уча­сти­ем, о том, как бы хо­ро­шо бы­ло изъ­я­вить ему ува­же­ние ка­ки­ми-ни­будь ви­ди­мы­ми зна­ка­ми; мно­гие, ве­ро­ят­но, го­во­ри­ли, как бы хо­ро­шо от­прячь ло­ша­дей от гро­ба и до­вез­ти его на ру­ках до церк­ви; дру­гие, мо­жет быть, тол­ко­ва­ли, как бы хо­ро­шо про­из­не­сти над ним речь и в этой ре­чи по­ра­зить бы его убий­цу, и про­чее, и про­чее. Все по­доб­ные тол­ки суть един­ст­вен­ное след­ст­вие по­доб­но­го про­ис­ше­ст­вия; его не­об­хо­ди­мый, не­из­беж­ный от­го­ло­сок.

Жу­ков­ский не за­бы­вал и о се­бе. Он тут же вспом­нил о сво­ем уча­стии в скорб­ном мероприятии, но сде­лал это с дос­то­ин­ст­вом, нис­коль­ко не пы­та­ясь выго­ро­дить се­бя:

Вдруг по­ли­ция до­га­ды­ва­ет­ся, что дол­жен су­ще­ст­во­вать за­го­вор, что ми­нистр Гек­керн, что же­на Пуш­ки­на в опас­но­сти ... на­зна­чен­ную для от­пе­ва­ния цер­ковь пе­ре­ме­ни­ли, те­ло пе­ре­не­сли в нее но­чью, с ка­кой-то тай­ною, всех по­ра­зив­шею, без фа­ке­лов, поч­ти без про­вод­ни­ков; и в ми­ну­ту вы­но­са, на ко­то­рый со­бра­лось не бо­лее де­ся­ти бли­жай­ших дру­зей Пуш­ки­на, жан­дар­мы на­пол­ни­ли ту гор­ни­цу, где мо­ли­лись о умер­шем, нас оцепи­ли, и мы, так ска­зать, под стра­жею про­во­ди­ли те­ло до церк­ви. Ка­кое на­ме­ре­ние мог­ли в нас пред­по­ла­гать? Че­го мог­ли от нас бо­ять­ся? Это­го я изъ­яс­нить не бе­русь. И, при­знать­ся, бу­ду­чи на­пол­нен глав­ным сво­им чув­ст­вом, пе­ча­лью о кон­це Пуш­ки­на, я в ми­ну­ту вы­но­са и не за­ме­тил то­го, что во­круг нас про­ис­хо­ди­ло; уже по­сле это при­шло мне в го­ло­ву и жес­то­ко ме­ня оби­де­ло[716].

Ка­кое бла­го­род­ное и вер­ное пись­мо! Вот ес­ли бы с ним Жу­ков­ский вы­шел к рос­сий­ской пуб­ли­ке, а не с «По­след­ни­ми ми­ну­та­ми Пуш­ки­на», вы­пол­нен­ны­ми в вер­но­под­дан­ни­че­ском ду­хе и го­во­рив­ши­ми со­всем о дру­гом - о трогатель­ном един­ст­ве по­эта и вла­сти, о том, как пра­ви­тель­ст­во по­ни­ма­ло и за­бо­ти­лось о Пуш­ки­не. Ку­да как спо­кой­ней бы­ло пи­сать:

Ред­кий из по­се­ти­те­лей, по­мо­лясь пе­ред гро­бом, не по­мо­лил­ся в то же вре­мя за го­су­да­ря, и мож­но ска­зать, что это изъ­яв­ле­ние на­цио­наль­ной пе­ча­ли о по­эте бы­ло са­мым тро­га­тель­ным про­слав­ле­ни­ем его ве­ли­ко­душ­но­го покровите­ля[717]!

От­ве­дя ду­шу в пись­ме к Бен­кен­дор­фу, Жу­ков­ский не ре­шил­ся опуб­ли­ко­вать его. Со­оте­че­ст­вен­ни­кам ос­та­ва­лось до­га­ды­вать­ся, что же на са­мом де­ле про­изош­ло ме­ж­ду ца­рем и по­этом. Друг за­бо­тил­ся о бу­ду­щем де­тей Пуш­ки­на, за­бы­вая о бу­ду­щем стра­ны, в ко­то­рой им пред­стоя­ло жить. Стоит ли удивляться, что дочь поэта – Мария – умрет без средств к существованию в голодной Москве в далеком 1919 году!

При­мер­но за ме­сяц до это­го на­пи­сал свое пись­мо к ве­ли­ко­му кня­зю и Вя­зем­ский. Прав­да, цель это­го по­сла­ния бы­ла не­сколь­ко иной. Ес­ли Жу­ков­ско­го ис­крен­не воз­му­ти­ло ци­нич­ное от­но­ше­ние пра­ви­тель­ст­ва к по­эту, то Вя­зем­ский же­лал од­но­го - лич­но­го оп­рав­да­ния пе­ред вла­стью. Ра­бо­тал он не один: ему по­мо­га­ли же­на и Дол­ли Фи­кель­мон. Пись­мо со­про­во­ж­да­лось до­ка­за­тель­ной ба­зой - це­лой под­бор­кой до­ку­мен­тов – и от то­го име­ло вну­ши­тель­ный вид.

Князь на­чи­нал с кра­си­вой фра­зы, как бы за­щи­щав­шей дру­га: «Кле­ве­та про­дол­жа­ла тер­зать па­мять Пуш­ки­на, как тер­за­ла при жиз­ни его ду­шу». Но сло­ва эти бы­ли лишь пре­лю­ди­ей к вы­ра­же­нию мыс­лей дру­го­го ро­да:

Я не из тех пат­рио­тов, ко­то­рые со­дро­га­ют­ся при име­ни ино­стран­ца, я удов­ле­тво­ря­юсь пат­рио­тиз­мом в ду­хе Пет­ра Ве­ли­ко­го, ко­то­рый был пат­рио­том с ног до го­ло­вы, но при­зна­вал, не­смот­ря на это, что есть у ино­стран­цев пре­иму­ще­ст­ва, ко­то­ры­ми мож­но по­за­им­ст­во­вать­ся[718].

Вя­зем­ский пре­крас­но понимал, что этим за­яв­ле­ни­ем он сам бо­лее дру­гих тер­зает па­мять Пуш­ки­на. Он да­же соз­на­вал­ся, что ме­ж­ду ним и по­этом,

бы­ва­ло ино­гда раз­но­мыс­лие в так на­зы­вае­мых чис­то рус­ских во­про­сах. Он, хо­тя во­все не сла­вя­но­фил, при­мы­кал не­ред­ко к по­ня­ти­ям, со­чув­ст­ви­ям, умо­зре­ни­ям ... Рос­сии, не при­знаю­щей Ев­ро­пы ... то есть до­пет­ров­ской Рос­сии[719].

Так князь да­вал по­нять вла­сти, что в ее раз­но­гла­си­ях с по­этом он це­ли­ком на­хо­дил­ся на сто­ро­не вла­сти. Его край­не рас­строи­ло,

что вы­ра­же­ния го­ря к столь не­сча­ст­ной кон­чи­не, по­те­ре дру­га, по­кло­не­ния та­лан­ту были ис­тол­ко­ва­ны, как по­ли­ти­че­ское и вра­ж­деб­ное пра­ви­тель­ст­ву дви­же­ние.

И он дал со­бы­ти­ям свое тол­ко­ва­ние:

Ста­рый граф Стро­га­нов, род­ст­вен­ник г-жи Пуш­ки­ной, по­спе­шил объ­я­вить, что он бе­рет на се­бя из­держ­ки по по­хо­ро­нам. ...Он хо­тел, что­бы по­хо­ро­ны бы­ли на­сколь­ко возмож­но тор­же­ст­вен­нее, так как он уст­раи­вал их на свой счет. ...Мог­ли ли мы вме­ши­вать­ся в рас­по­ря­же­ния гра­фа Стро­га­но­ва?